Авва Сисой и искушение похвалой

Авва Сисой и искушение похвалой
Пустыня Скит молчала. Лишь ветер перебирал песчинки, да изредка кричала хищная птица, высматривая добычу. В этой тишине, в маленькой каменной келье, жил старец Сисой — человек, о котором говорили по всему Египту.
Говорили, что он провёл в пустыне более шестидесяти лет. Говорили, что видел ангелов. Говорили, что молитва его столь сильна, что однажды воскресил мёртвого. Говорили многое — но сам Сисой об этом никогда не говорил.
Он просто жил. Молился. Плёл корзины. Ел раз в день — сухой хлеб и финики. Спал на голой земле. И когда к нему приходили за советом, отвечал просто, почти отрывисто, будто каждое слово давалось ему с трудом.
В то утро к его келье направлялась группа молодых иноков. Семеро братьев из монастыря, что стоял в двух днях пути. Они шли увидеть легенду — аввы Сисоя, последнего ученика великого Антония Великого.
Шли с трепетом и восхищением.

Сисой сидел у входа в келью, перебирая финики. Руки его были узловаты, покрыты старческими пятнами. Лицо — изборождено морщинами, выжжено солнцем. Но глаза оставались ясными, пронзительными.
Он увидел приближающихся издалека — семь фигур в грубых монашеских рясах, поднимающих облачко пыли.
— Опять, — пробормотал он себе под нос. — Господи, за что Ты посылаешь мне это испытание?
Братья подошли, поклонились до земли.
— Авва Сисой, — сказал старший из них, инок лет тридцати с благоговением в голосе, — мы пришли получить твоё благословение. Мы слышали о твоей святости и хотим научиться у тебя.
Сисой даже не поднял глаз от фиников.
— Идите обратно, — сказал он.
Братья переглянулись, растерянные.
— Но авва... мы шли два дня через пустыню...
— Значит, два дня обратно, — Сисой положил финик в рот и стал медленно жевать. — Незачем вам здесь быть.
Молодой инок, самый юный из группы, лет двадцати, не выдержал:
— Авва, мы слышали, что ты творишь чудеса! Что ты молитвой воскресил умершего отрока!
Сисой наконец поднял глаза. Посмотрел на юношу долгим взглядом.
— Кто тебе это сказал?
— Все говорят, авва. По всему Египту знают.
— Все ошибаются, — Сисой вернулся к финикам. — Не я воскресил. Бог воскресил. Я лишь молился. И то — плохо молился.
Старший брат осторожно приблизился:
— Авва, можно нам присесть? Мы устали с дороги.
Сисой махнул рукой — мол, садитесь. Братья расположились на песке у его ног, как ученики у учителя.
— Авва, — начал другой инок, — расскажи нам о своём пути. Как ты достиг такой святости?
— Какой святости? — Сисой нахмурился.
— Ты прожил в пустыне шестьдесят лет! Ты ученик самого Антония Великого! Ты постишься, молишься день и ночь! Разве это не святость?
Сисой отложил финики. Встал — медленно, с трудом, как встают очень старые люди. Прошёл несколько шагов, остановился, глядя в сторону гор.
— Послушайте меня внимательно, — сказал он, не оборачиваясь. — Если бы вы знали мои помыслы, вы бы побили меня камнями и выгнали из этой пустыни.
Братья замерли.
— Авва, что ты говоришь? — прошептал старший.
Сисой обернулся. Лицо его было серьёзно, почти сурово.
— Я говорю правду. Вы думаете, что раз я здесь шестьдесят лет, значит, я свят? Вы думаете, раз я не ем мяса и сплю на земле, значит, я победил страсти?
Он подошёл ближе, посмотрел каждому в глаза.
— Вы не знаете, что творится в моём сердце. Вы не знаете, какие помыслы одолевают меня каждый день. Какая гордость. Какое тщеславие. Какой гнев.
— Но авва, — начал было юноша, — ты же...
— Замолчи, — оборвал его Сисой. — Не смей говорить того, чего не знаешь.
Он снова сел на своё место.
— Хотите знать правду? Вот она. Сегодня утром, когда я увидел вас издалека, знаете, о чём я подумал?
Братья молчали.
— Я подумал: "Опять пришли поклоняться мне. Опять будут хвалить. Будут просить совета, будто я что-то понимаю". И знаете, что я почувствовал?
Никто не отвечал.
— Удовольствие. Мне стало приятно, что обо мне знают. Что меня ищут. Что меня называют святым. Вот она — моя святость. Шестьдесят лет в пустыне, а я радуюсь похвале, как юнец радуется новой одежде.
Старший брат осторожно возразил:
— Но авва, разве это грех? Разве естественно не радоваться тому, что люди ценят твой подвиг?
Сисой усмехнулся — горько, без радости.
— Подвиг? Какой подвиг? Я сижу здесь не потому, что я герой. Я сижу здесь потому, что боюсь мира. Боюсь людей. Боюсь искушений, которым не смогу противостоять. Я прячусь в пустыне, как трус прячется от врага.
— Это неправда, авва! — воскликнул юноша. — Ты молишься за весь мир! Твоя молитва спасает людей!
Сисой посмотрел на него долгим взглядом.
— Ты думаешь, я знаю, спасает ли моя молитва хоть кого-нибудь? Ты думаешь, я уверен, что Бог вообще слышит меня?
— Но как же... воскрешение того отрока...
— Отрока воскресил Бог, — жёстко сказал Сисой. — Не я. Я просто стоял рядом. И знаешь, о чём я думал, когда мальчик открыл глаза? Я думал: "Теперь все узнают. Теперь скажут, что я великий чудотворец". Вот о чём я думал. Не о славе Божией. О своей славе.
Тишина повисла тяжёлая, неловкая.
Наконец старший брат набрался смелости спросить:
— Авва, неужели ты не знаешь, что ты близок к Богу? Неужели за шестьдесят лет молитвы и подвига ты не чувствуешь Его близости?
Сисой долго молчал. Потом тихо, почти шёпотом, сказал:
— Я не знаю, угодил ли я Богу хотя бы в одном деле.
Братья ахнули.
— Как это возможно? — воскликнул кто-то. — Ты постишься, молишься, живёшь в пустыне! Разве этого недостаточно?
Сисой покачал головой.
— Недостаточно. Потому что всё это я делаю не для Бога. Я делаю это для себя. Чтобы меня считали святым. Чтобы обо мне говорили. Чтобы вы вот так приходили и кланялись.
Он встал, прошёл в келью, вынес кувшин с водой.
— Пейте. Отдохните. А потом уходите.
Братья пили молча, потрясённые. Тот образ святого старца, с которым они пришли, рушился на глазах. Вместо него перед ними стоял старик, говорящий о своих грехах с такой откровенностью, что становилось не по себе.
Младший инок, юноша, который первым заговорил о чудесах, вдруг заплакал.
— Авва, если ты говоришь, что ты грешник... то что же мы? Мы ведь только начали монашескую жизнь. Мы ещё слабы, ещё полны страстей. Если ты после шестидесяти лет считаешь себя недостойным, то у нас вообще нет надежды!
Сисой подошёл к нему, положил руку на голову.
— Вот теперь ты начинаешь понимать, — сказал он мягче. — Надежды у нас действительно нет. Если надеяться на себя.
— Тогда на что надеяться?
— На милость Божию. Только на неё.
Он вернулся на своё место, снова взялся за финики.
— Вы пришли сюда учиться святости. Но я не могу научить вас тому, чего сам не знаю. Я могу научить вас только одному — видеть свои грехи. Видеть свою немощь. Видеть своё недостоинство.
— Но как же жить с этим знанием? — спросил старший брат. — Как не отчаяться?
— Так и жить. Зная, что ты грешник, но Бог милостив. Зная, что ты немощен, но Бог силен. Зная, что ты ничего не достоин, но Бог даёт незаслуженное.
Сисой положил финик в рот, прожевал, проглотил.
— Вот вы говорите — я святой. А я каждую ночь лежу и думаю: угодил ли я Богу хоть в чём-то? Та молитва, что я читал утром — она была от сердца или по привычке? Тот пост, что я держу — он ради Бога или чтобы вы меня хвалили? То молчание, что я храню — оно от смирения или от гордости?
Он посмотрел на них всех.
— И знаете, что самое страшное? Я не знаю ответов на эти вопросы. Я честно не знаю. Может быть, всю жизнь я прожил в обмане. Может быть, всё, что я делал, было ради славы человеческой, а не Божьей.
— Авва, — тихо сказал старший брат, — если ты так думаешь о себе... значит ли это, что ты действительно смиренный?
Сисой засмеялся — коротко, без веселья.
— Вот видишь? Даже сейчас ты пытаешься найти во мне добродетель. Даже в моём самоосуждении ты ищешь повод для похвалы. Нет, брат. Я не смиренный. Я просто вижу правду о себе. А правда такова: я грешник, едва держащийся на краю погибели. И только милость Божия не даёт мне упасть.
Солнце клонилось к закату. Братья поднялись, собираясь в обратный путь.
— Авва, — сказал юноша, — мы пришли за советом. Дай нам хоть одно слово на дорогу.
Сисой задумался.
— Одно слово? Хорошо. Вот вам слово: не верьте похвалам. Ни чужим, ни своим. Когда люди хвалят вас — не верьте, они не знают, что у вас в сердце. Когда вы сами хвалите себя — тем более не верьте, потому что сердце лукаво и обманывает само себя.
— А чему верить?
— Верьте только одному: вы — грешники, а Бог — милостив. Это единственная правда, которую я знаю за шестьдесят лет.
Братья поклонились, попросили благословения. Сисой благословил их — быстро, почти неохотно, будто тяготился и этим.
Когда они отошли на несколько шагов, младший оглянулся. Старец снова сидел у кельи, перебирая финики. Маленький, сгорбленный, одинокий.
— Авва, — крикнул юноша, — мы будем молиться за тебя!
Сисой поднял голову, усмехнулся:
— Молитесь. Мне это очень нужно. Я сам за себя плохо молюсь.

Братья шли обратно через пустыню молча. Каждый думал о своём.
Наконец старший сказал:
— Знаете, что я понял? Мы пришли к святому, а встретили грешника. Но теперь я думаю... может быть, именно поэтому он и святой?
— Не понимаю, — сказал кто-то.
— Святой не тот, кто считает себя святым. Святой — это тот, кто видит себя грешником. Авва Сисой видит. Поэтому Бог и близок к нему.
Юноша шёл последним, оглядываясь время от времени. Вдали, у маленькой кельи, всё ещё сидела согбенная фигура старца.
"Если бы вы знали мои помыслы, вы бы побили меня камнями..."
Эти слова врезались в память. И юноша вдруг понял: это и есть настоящее смирение. Не показное самоуничижение. А честный, трезвый взгляд на себя. Без прикрас. Без оправданий.

А Сисой сидел у кельи до глубокой ночи. Звёзды зажглись над пустыней — яркие, холодные. Он смотрел на них и молился:
— Господи, я прожил шестьдесят лет. Скоро умру. И до сих пор не знаю — угодил ли Тебе хоть в чём-то. Прими меня не по делам моим, а по милости Твоей. Аминь.
Ветер принёс откуда-то запах цветущей акации. Где-то вдали выл шакал. Пустыня жила своей ночной жизнью.
А старец Сисой сидел и думал о том, что завтра снова придут посетители. Снова будут хвалить. Снова будут называть святым.
И снова ему придётся бороться с искушением поверить им.
Самым трудным в пустыне было не голод, не жажда, не жара.
Самым трудным была борьба с собственной гордостью.
И эта борьба не кончалась никогда.