Видео-рассказы

Духовные истории и свидетельства, которые вдохновляют и поучают

Улыбнись, сегодня особенный день.

Улыбнись, сегодня особенный день.

Их подъезд был особенным. Каждое утро в лифте появлялось маленькое объявление. Чаще содержание было таким: "Улыбнись, сегодня особенный день". Иногда это было напоминание "Обними близких", "Вспомни про тех, о ком забыл". Люди уже привыкли к этим необъяснимым запискам и каждый раз ждали утро, чтобы узнать напоминание сегодняшнего дня. Перед Новым годом в подъезде появлялся большой ящик для писем. Он был не только для детей, но и для взрослых. Последние стеснялись участвовать в этом представлении, но всё же, поддаваясь соблазну, тоже чирикали пару строк и опускали в ящик. Они сохраняли анонимность, и это успокаивало их. Но при этом каждый из этих взрослых людей становился на шаг ближе к тому радостному трепету, который был только в детстве. Раз в месяц кто-то приносил конфеты. Ставил на табуретку и писал: "Угощайтесь, сегодня ТОТ САМЫЙ день". Дети спрашивали разрешения у родителей, а те не решались попробовать лакомство. Но постепенно люди привыкли и перестали во всём видеть обман. Их тревоги улеглись, а чьё-то доброе сердце начало мастерить мостик доверия. Конечно, им хотелось знать, кто это. Но ни разу не удавалось им поймать доброжелателя. Потом люди перестали замечать все эти вещи, воспринимали их, как нечто само собой разумеющееся. Но однажды в лифте не появились заветные строчки. Как раз прошёл слух, что не стало одного мужчины, над которым многие потешались. Он зимой и летом ходил в тренировочных штанах, а ещё от него постоянно исходил аромат чеснока. Дети избегали его, а взрослые что-то недовольно бурчали. В тот день один мальчик пришёл очень расстроенный и сказал отцу: "Папа, я хочу продолжить дело дяди Игоря. Я уже помогал ему развешивать объявления, но теперь... Можно я буду писать их сам"? Папа предупредил его: "Если люди узнают, то, вероятно, будут смеяться над тобой. Ты же помнишь Чудика"? На что мальчик серьёзно сказал: "Пусть смеются. Я хочу, чтобы всем было хорошо. А ты говорил, что смех - это здорово. Разве нет"? Отец взъерошил волосы сына и сказал: "Я помогу тебе. Только скажи, что нужно делать". Каждый вечер мальчик готовил маленькую записку, которую вешал в лифте с напоминанием о чём-то важном. Раз в месяц, как раз в тот день, когда ушёл дядя Игорь, он покупал на свои карманные деньги много-много конфет и укладывал их в привычном месте. Как делал это мужчина в день своей пенсии. На Новый год он мастерил почтовый ящик и давал людям возможность написать письмо, которому суждено остаться без ответа... Папа всегда помогал ему, как и обещал. Мальчик знал, что сейчас дядя Игорь где-то смотрит на него и улыбается. Он радуется, что кто-то продолжает его доброе дело. А если кто-то и смеётся над ним, так это же хорошо... Смех - это здорово!

Встреча с дедом.

Встреча с дедом.

На станцию бабушка ходила каждый день. Пять километров туда, пять оттуда. Возвращающаяся со станции бабушка – это было привычней и неукоснительней, чем идущий с работы папа или проверяющая тетрадки мама: у папы были выходные, отпуска и командировки, у мамы – каникулы или, в редкие дни, отсутствие тетрадок, а у бабушки не было ни того, ни другого, ни третьего. Отправляющейся в путь бабушку никто не видел, поскольку она уходила, когда все еще спали. Единственный поезд, останавливающийся на ближайшей станции, приходил в семь утра. Его и ходила встречать бабушка. Тимофей бежал в школу, а навстречу – бабушка. Она смотрела или под ноги, или вдаль невидящим взглядом, Тима подбегал к ней, прижимался и говорил: «А я, бабунюшка, в школу иду». Бабушка гладила его по голове со словами: «С Богом, Тимушка, с Богом». Крестила его и целовала в лоб. Со станции она всегда приходила очень печальной и, долго занимаясь делами по дому, иногда напевая что-то, была как в воду опущенной. И так каждый день. Бабушка редко была веселой. Мало говорила, больше слушала. И даже не от нее, а от мамы Тимоша знал, почему бабушка ходит на станцию. Она встречает дедушку. А тот все не приезжает. Вернее, не возвращается. С войны. Когда он ушел на фронт, мама была еще в колыбели, а ее старшему брату исполнилось пять лет. И он плохо помнит отца. Бабушка очень боялась, что дедушка вернется, а его никто не встретит, и он подумает, что бабушка не ждала и не верила. А она ждет и верит. И в церкви ставит свечки за дедушкино здравие. «Пусть хоть где, остался даже если с кем-то, здоровый будет», – это уже сам Тима слышал, когда бабушка с соседкой разговаривала. У той муж тоже не вернулся. Но ей и похоронка пришла, и на могиле его она уже не раз была, когда пионеры-следопыты определили место его захоронения и прислали письмо. Она со всеми пятью детьми на могилу ездила. И после поездки, в которую ее собирали всем селом с огромными хлопотами, рассказывала бабушке: – Всех перед ним выстроила, говорю: «Полюбуйся, Федор, каких я тебе детей вырастила. Не всякие родители вдвоем так поднимут, как я их подняла». Из пятерых только двое его помнят, а Танюшку-то и он не видал: после него, в августе, родила, хоть в сентябре ждали. Бабушка кивала головой: – Разве я не помню? Все помню. И про твоих, и про своих... А бабушке пришло другое письмо: без вести пропал. Значит, жив. В этом бабушка абсолютно уверена. Да вон даже после похоронок, говорят, люди возвращались. А уж после «без вести пропал» и в соседнее село тракторист пришел. Без ноги. И дедушка придет. Выйдет он на станции, а его никто не встречает. Это горько и обидно после стольких лет разлуки. Бабушке поэтому и болеть некогда, как она сама говорит, потому что болей не болей, а на станцию идти надо. Как-то Тима с классом поехали на экскурсию. На поезде. Так получилось, что учителя не смогли известить совхоз, когда возвращаются дети. И Тима помнит, как он обрадовался, когда в утренних сумерках на пустом перроне увидел бабушку: она стояла в начале платформы и жадно всматривалась в окна проплывавших мимо вагонов. Они с Тимой одновременно увидели друг друга, и мальчик радостно закричал: «Бабушка! Я приехал!» А она побежала, как могла в ее возрасте, за тянувшимся до остановки вагоном, словно боялась, что Тима проедет мимо. Это было так приятно, что тебя встречают! Ждут! Пока весь класс сидел в малюсеньком зале вокзала, дожидаясь вызванного по телефону совхозного автобуса, Тима, гордый тем, что его единственного встретили, успел пересказать бабушке все впечатления от поездки. Она сидела, внимательно слушала его, прижав к себе и гладя по голове, но словно и не слышала. Мама мечтала быть геологом, как старший брат, а стала учителем. Тоже из-за станции. Брат ей объяснил, что с бабушкой должен кто-то остаться: она ни в какую не хотела никуда уезжать. Мама закончила пединститут и вернулась в родное село. А Тима мечтал быть следопытом. Чтобы отыскать своего дедушку. Ведь следопыты не только могилы разыскивают, но и людей, которые потерялись во время войны. Дедушка тоже мог потеряться. Например, забыл адрес. Так бывает, что человек все забывает после ранения. Но для того чтобы стать следопытом, сначала надо стать пионером. И Тима так старательно учился и хорошо себя вел, что его приняли в пионеры в числе трех лучших учеников класса. Следопыт должен хорошо знать географию и историю. Еще ориентироваться на местности и читать карты. У Тимы были пятерки по всем предметам, но знания географии, истории были таковы, что он, ученик сельской школы, побеждал на областных олимпиадах по этим предметам, и в ориентировании на местности на «Зарницах» ему тоже не было равных. – Бабунюшка, я обязательно найду дедушку и привезу его домой, – говорил он бабушке, когда она была особенно печальной. – Ты, Тимушка, моя надежда, – всегда отвечала она. Но, надеясь на внука, все равно каждый день ходила на станцию. Учиться дальше Тимофей мог поехать и в Москву, но поступил на физико-математический факультет университета в областном центре, потому что не представлял, что сможет видеть бабушку не чаще, чем два раза в год, на каникулах после летней и зимней сессий, и приезжал на каждые выходные. Учеба на программиста позволяла Тимофею расширить поисковые возможности. Он систематизировал данные о без вести пропавших: где, сколько, какое количество затем удалось отыскать среди живых... Прекрасно понимал, что шансы отыскать деда среди живых равны нулю. Собирал данные о захоронениях, особенно в тех местах, где воевал дед и находился в тот момент, как пропал без вести. Поисковая работа и на местности, и в архивах стала образом жизни Тимофея, и консультировались у него даже люди с учеными степенями. ...Нашел он не только могилу деда, но и двух его здравствующих однополчан, один из которых видел, как рядом с дедом разорвался снаряд и от деда едва ли что даже осталось. Самого однополчанина контузило, и он после госпиталя был демобилизован. Он уверен: дед погиб, а известие о том, что без вести пропал, пришло потому, что мясорубка была страшная, штабы просто не успевали выяснять, что случилось с каждым солдатом. Однополчанина после войны разыскали местные следопыты, выяснявшие имена воевавших, и он имя Тимофеева деда уверенно назвал в числе погибших за село. Следопыты и родных погибших воинов разыскивали. Но, видимо, не получилось всех известить. О результатах своих поисков Тимофей не говорил никому. И на могилу поехал со своей поисковой группой, не сообщив домашним, что, похоже, отыскал захоронение деда. Обелиск стоял на краю села. Имя деда было написано черной краской на скромной серой бетонной стеле первым: Белолицев Т. И. – Тимофей Иванович. Внук взял землю с могилы деда, положил в мешочек, который сшила ему бабушка в первые его школьные поисковые поездки. Холщовый мешочек предназначался для хлеба. Так, в этом мешочке, он и привез землю домой, положил за бабушкину икону, перед которой она каждый день молилась, но почти никогда уже не заглядывала за образа: уборка была обязанностью сестры Тимофея Тони, которой он наказал не трогать положенную им вещь. Внук понимал, что ожидание деда только и держит на этом свете старенькую бабушку, и если она узнает о том, что он давно умер, едва ли долго проживет после такого известия. Она жива этим ожиданием. И родителям нельзя сообщать: они наверняка проговорятся, тем более отец все чаще настаивает на переезде в областной центр, где ему, директору фирмы, прекрасному хозяйственнику и организатору, давно и настоятельно предлагают занять пост в министерстве. В город все-таки решили переехать. Отец заявил, что нельзя отпускать младшую дочь одну учиться в центр, недопустимо всю семью делать заложниками бабушкиных фантазий, когда ясно как дважды два, что дед давно умер, ждать некого. Бабушка и не настаивала никогда, чтобы кто-то оставался в селе из-за нее. Она просто говорила, что сама никуда не уедет. Когда Тимофей заканчивал четвертый курс, а сестра готовилась к вступительным экзаменам в вуз, отец поставил вопрос ребром, оформил перевод в министерство и стал готовить семью к переезду. Бабушка была совсем плоха, на станцию еле ходила, по-прежнему говорила, что никуда не поедет. Мама почти плакала и уговаривала, намекая, что не может остаться с ней, поскольку в городе мужа сразу приберут к рукам бойкие горожанки, что нельзя и дочь оставлять в городе без присмотра. – Поезжай, поезжай, Манечка, – буквально хорохорилась бабушка. – Я одна прекрасно проживу. Хозяйство мне одной не нужно. А воды принесу, сготовлю себе, поезжай, не думай, заботу не бери в голову – справлюсь. Ничего не говоря родителям, Тимофей перевелся на заочное отделение и поставил семью перед фактом: – Я остаюсь с бабушкой, а вы переезжайте в город. Отец пытался возражать, но Тимофей заявил, что если они даже насильно увезут беспомощную бабушку, он все равно останется и сам будет ходить на станцию встречать деда. – Ты портишь себе жизнь! – воскликнул отец. – Какая карьера тебя ждет в деревне?! – Извини, отец, но карьериста из меня тебе не удалось воспитать. Да и тебе жизнь здесь не помешала занять пост в министерстве. Почему ты думаешь, что мне помешает? Тем более я программист и могу работать хоть на необитаемом острове, если связь с землей более-менее налажена. Как-то осенью бабушка окончательно слегла, чего сильнее всего боялась. Она ни о чем не просила Тимофея, но на другой день он встал чуть свет и стал собираться. – Ты куда? – спросила бабушка. – На станцию, деда встречать. – Фотографию возьми, а то не узнаешь, – голос бабушки дрожал от радости и волнения, она показывала на стену, где в старой раме под стеклом было много карточек, в том числе деда. Он прислал это фото с фронта: в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, гимнастерке. – Узнаю, бабунюшка. – Нет, возьми, – настаивала она. Тимофей не стал возражать. Он достал из-под стекла фотографию деда, на которой тот был почти его нынешним ровесником. – В целлофан заверни, – продолжались советы. И эту просьбу выполнил внук. Пошел, перекрещенный на дорогу бабушкой. Конечно, можно было бы остаться во дворе, залезть на сеновал, поспать там, а потом прийти в дом и сказать, что был на станции. Но он боялся, что бабушка все поймет. И пошел встречать деда, могилу которого отыскал два года назад. Странное дело: когда поезд показался и вагоны стали проплывать мимо, Тимофей начал вглядываться в окна, поймав себя на том, что надеется увидеть деда. Увидеть именно таким, каков он был на фотографии, лежащей во внутреннем кармане пиджака. Никто не вышел из остановившегося состава. Но только когда поезд скрылся из виду, Тимофей пошел домой. С этого дня он каждый день ходил на станцию и со странной надеждой всматривался в окна тормозящего поезда. Учась в городе, Тимофей ходил и на дискотеки, по вечерам собирались с друзьями, а в деревне он помимо нехитрых работ по хозяйству все время уделял учебе и поискам. И уже вокруг него собиралась местная ребятня, заразившаяся интересом к поисковым работам, истории, краеведению. Запросы в архивы, выписывание редких книг, штудирование карт навели его на поразительное открытие: в его родных местах могли сохраниться древние стоянки, останки людей, которым не менее тысячи лет. Тимофей не только подробно опросил всех старожилов, собрал предания, легенды, песни своего села, но и исходил соседние деревни, пока не определил место, где следует производить раскопки. Закончив вуз с красным дипломом, имея массу самых заманчивых предложений, Тимофей остался в родном селе – учителем в школе. И уже в июле, еще не приступив к работе с учениками, начал с группой поисковиков под руководством профессора археологии раскопки. Несмотря на бурные археологические работы, Тимофей продолжал каждый день ходить на станцию. Бабушка крестила его перед уходом, и с каждым разом это движение давалось ей все труднее. Придя как-то со станции, Тимофей увидел, что бабушка без него приподнялась и не лежала, а сидела на кровати. Она похорошела, лицо ее светилось. Он не успел ничего сказать, как она тихо произнесла: – Тимоня, милый ты мой! – и протянула к нему руки, воздев их. Она впервые назвала его Тимоней. Обычные ее обращения к нему были «Тимонюшка», «Тимочка», «Тимушенька». Он хотел ответить ей, но она вдруг запричитала: – Пришел! Вернулся! Хотя ничего особенного в том, что он вернулся со станции, как и ежедневно, не было. – Я знала, знала! – и Тимофей понял, что она увидела в нем деда. – Подойди, подойди, душа ты моя! Истосковалась как я по тебе, сокол ты мой ясный! Таких ласковых слов никогда не слышал прежде от бабушки даже он, ее любимец. Подошел к кровати, сел. Бабушка уткнулась ему в плечо, прижалась, причитала: – Дети-то как выросли! Не узнаешь детей-то! А ты не изменился! Я вот постарела, не смотри на меня, – бабушка, как девушка, стыдливо прятала лицо, уткнувшись в рукав внука. – Сейчас Тима придет. Манин старший. Ушел он. Тебя встречать пошел. Разминулись вы, видно. В твою честь назвали. Как с тебя вылили, Тиму-то. Маня – в городе, недавно туда уехали, а так все со мной жила. Ваня-то – геолог у нас, всю землю уж исходил. Я дальше райцентра так и не была, а он всю землю нашу обходил-объездил. Боялась я уезжать-то. А ну на день уеду, а ты в тот день и вернешься? Скажешь: куда жена-то удула? Мужа с войны не ждет, гуляет. Ноги вот у меня отказали, совсем не ходячая, а когда таскала, все дни, ни одного не пропустила, ходила тебя встречать. Ну вот и отчиталась перед тобой за жизнь мою. Жила долго, а отчиталась коротко. Тимоня, сокол мой, сейчас и умирать можно – дождалась, ты мне и глаза закрой, друг сердечный. Тимофей все понимал. В глазах стояли слезы, но он не мог их даже смахнуть: одной рукой он держал руку бабушки, другой гладил ее седую голову. Бабушка стала говорить тише, неразборчиво, потом откинулась на подушку, сложила руки на груди и затихла. С улыбкой и умиротворением на лице. И лицо стало буквально ликом, какие были на многочисленных иконах в доме. Глаза остались чуть приоткрытыми. Внук закрыл бабушке глаза. Как странно и несправедливо: всю жизнь рядом с тобой был человек. Самый близкий, самый любимый, дорогой. И вдруг он просто закрыл глаза, и его не стало. Тимофей никогда не встречался со смертью близкого. Он не представлял, что это так буднично и страшно в своей неотвратимости. Он сам обмыл ее, сам одел в вещи, давно лежавшие приготовленными ею в похоронном узелке. Сделав все это, позвонил родителям и сообщил о случившемся. В гроб бабушке кроме фотографии деда он положил тот холщовый мешочек с землей. Когда гроб поставили на краю могилы, к траурной толпе подлетел белый голубок и сел на рябину, стоящую в головах свежевырытой ямы. Не спугнули его ни стук молотка, вбивающего гвозди, ни громкий плач мамы. Голубок сидел на ветке, пока люди не пошли с кладбища. Тогда и он вспорхнул и улетел. Все обратили на него внимание и гадали, что это могло значить. И только Тимофей точно знал, что это за голубок и почему он прилетал к бабушкиной могиле. Анна Серафимова

Чудо Христовой Любви.

Чудо Христовой Любви.

Один верующий человек много раз летал в Иерусалим на схождение Благодатного Огня, но каждый раз возвращался со смешанными чувствами – радости и разочарования... Он радовался, что своими глазами видел великое чудо милости Божьей, и огорчался, когда видел, как находясь рядом с величайшей святыней мира люди разных конфессий оставались нетерпимыми, надменными, подозрительными друг к другу, и вели себя безо всякой любви. Однажды пасхальным утром этот человек снова вернулся из Иерусалима в Москву. Подходит к уличному бистро и просит приготовить себе еды. В это время из-за спины жалобный голос, похожий на скрип: «Муж-ж-жик! Куп-пи пож-жрать чего-нибудь!». Он обернулся, рядом стоял бомж, весь избитый, лицо – один сплошной синяк. Продавщица как его увидела, закричала, чтобы тот убирался, так как мешает работать и распугивает покупателей. А паломник, только что вернувшийся со Святой Земли подумал: сейчас же Пасха, разве можно прогонять человека? И попросил приготовить еду и для него. Когда та нехотя приготовила на двоих, он отдал один пакет с едой бомжу, второй забрал себе и собрался было уходить. Случайно сунул руку в карман – а там нательный деревянный крестик, освященный на Гробе Господнем. И он решил подарить его попрошайке. «Держи, брат! Теперь он твой!». А потом рассказал, что этой ночью вернулся из Иерусалима, и что эта святыня от Гроба Господня, и похоже, именно для него она лежала в его кармане. Взяв крестик, голодный бомж крепко сжал его рукой, поцеловал, неожиданно бросил пакет с едой на землю, упал на колени и зарыдал, повторяя лишь одно: «Слава тебе, Господи! Прости меня, гада, за всё!». Увидев это, продавщица вытаращила глаза, выбежала из павильона, упала на колени, обняла этого опустившегося никому не нужного горемыку и со слезами стала просить у него прощения, причитая, как же она раньше не замечала, что в нем живёт живая душа, и что он не какой-то там бомж, а самый настоящий человек! От этой картины у него подкосились ноги, он упал на колени, обнял этих совершенно незнакомых ему людей, и тоже расплакался. Обнявшись, они стояли втроем на коленях, плача и жалея друг друга. Он вдруг понял, что с ними произошло самое настоящее чудо: больше не было усталой от ночной смены продавщицы, утомленного дорогой паломника и случайного бомжа, а были родные люди, объединенные ЛЮБОВЬЮ ХРИСТОВОЙ. В эту минуту он понял, что в каких бы величественных храмах не находился, у каких святынь не побывал, никакой благодати тебе не найти, если в сердце нет главного, о чем говорил Христос, в чем закон и пророки – любви к ближнему. Он искал благодать и ждал чуда на Святой земле, а оно произошло с ним возле киоска на вокзале, далеко от святынь и храмов. И это чудо, меняющее сердце человека, делая его способным к благодати и Богообщению, называлось ЛЮБОВЬ ХРИСТОВА. Денис Ахалашвили

Письма.

Письма.

Бабушка на почте отправляла письма.Настоящие письма, в конвертах. Много. Штук шесть. Или семь. Мне стало интересно. Кому эти письма? — Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему? — Да… Сейчас все так быстро, скорость звука, мне не угнаться уже за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь. — Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, то… То может скорость звука — очень кстати. — Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские… Но главная новость — я ещё жива, — бабушка смеётся. — Тогда понятно. Это чудесная новость и не важно, когда она доставлена, — соглашаюсь я. — Она всегда кстати. — Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела. — Здорово. А простите мне моё любопытство. Кому эти письма? Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли мне доверить тайну.И вдруг начинает плакать. Прямо на почте.Я растерялась. Опешила. Я не хотела её обидеть. — Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть … — Слезы без разрешения текут, — извиняется бабушка. — Воспоминания эти… Видите ли, я перед 9 мая всегда пишу письма. У моей бабушки было 14 детей. 14! Представляете? 12 богатырей и 2 дочки. Одна из этих дочек — мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все 12 ушли на войну. А вернулся только один… Бабушка закрывает лицо ладонями. Пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе своего единственного сына.Я даже представить себе это не могу… Господи, не допусти войны… — Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор: я или Родина — то выбора нет … Для них не было, понимаете? Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем.Понимаем ли? Нет, не понимаем. Просто верим. — Могилу своего отца я нашла спустя 70 лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю, — она кивает на почтовый ящик. Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память — не просто слово. Я переполнена эмоциями.Мне хочется обнять бабушку.Но мне неловко. — Как Вас зовут? — Таина. — Таина? Какое нежное и необычное имя… — Да. Тайна, покрытая мраком, — бабушка наконец улыбается. Мы вместе выходим с почты. Я совсем забыла, зачем приходила. Мы с Таиной почти деремся, когда я перекладываю ей пирожные, купленные детям. — Ну что вы, Ну зачем? — сердится Таина. Ну вот как объяснить ей, что «спасибо» — недостаточно, что невозможно хочется хоть чем-то отблагодарить её за эти эмоции, за эту безжалостную правду, за память, за слезы, за письма, за всё.Я настойчиво предлагаю её довезти до дома. Но Таина отказывается. — Такая погода хорошая, — говорит она. — Сколько у меня еще будет таких… погод… Я понимаю, о чём она. Возможно, когда-нибудь Таина обманет адресата. Письмо придет и скажет: «Я еще жива». А это будет не правдой.Ведь письма очень долго идут… — Оля, а хотите, я вам напишу письмо? — вдруг спрашивает Таина. — Очень хочу. Очень. — мои глаза снова наполняются слезами. — Дайте адрес… Я записываю свой домашний адрес на клочке бумаги, отдаю Таине. Она бережно убирает его в блокнот. Она обязательно напишет мне письмо. Мы с детьми машем Таине и смотрим, как она неторопливо идет к своему дому… Я буду очень-очень ждать её письма.Письма, в котором будет написано много разных «стариковских» новостей. Но я прочту в нем между строк самую главную новость: я еще жива. И буду очень верить, что письмо меня не обмануло… Автор истории: Ольга Савельева

Всё тайное становится явным.

Всё тайное становится явным.

Старушка сидела у постели мужа и мокрой тряпкой протирала его горячий лоб. - Вась, я все признаться хотела и не решалась. Обманула я тебя, не мой ты муж! Старик открыл глаза и удивлённо посмотрел на жену. - Не перебивай только, а то вдруг расстанемся навеки, а я так и не расскажу. Помнишь, ты после войны в нашу деревню забрел случайно? Я тогда ещё остолбенела сначала, а потом на шею тебе кинулась. Перепутала. Очень уж ты на моего супруга был похож, только мне похоронка на него пришла, а тут ты, живой. Я подумала ошиблись бумажками и муж мой вернулся, кинулась к тебе, да тут же поняла, что обозналась. Краснела, извинялась потом и переночевать в сарае пустила. Утром ты решил дверь в сарае починить немного, а на тебя балка возьми, да упади. Я уж думала и тебя хоронить придется, да смотрю дышишь - жив значит. Врача позвала, а он сказал крепкий мужик попался, только память чуток отшибло, а в целом легко отделался. Тогда я и решила тебе сказать, что ты мой муж. Мужик ты крепкий, видный, а после войны одной с двумя детьми не справиться. Сказала, а ты и поверил. Потом уже совесть мучила, да свыклись-слюбились мы с тобой и менять ничего не хотелось. Сейчас вот только каюсь, что за тебя все решила то. Может жизнь твоя по другому сложилась бы. Василий посмотрел на нее молча минуту и вдруг расхохотался. - Дура ты старая, какая ещё другая жизнь, я ж тебя всю жизнь любил. Зашёл тогда в твою деревню правда случайно, зато остаться сам решил. Я ж как тебя увидел - влюбился сразу, а как подступиться не знал. Решил помогу немного по хозяйству, может приглядишься и не прогонишь, и тут эта балка как шандарахнет по голове - аж все потемнело. Очнулся и врач тут и ты хлопочешь около меня и попросил я его про амнезию наврать чуток, чтоб в твоём доме задержаться. Тут то ты меня и удивила с известием о муже, но я даже обрадовался, что мне придумывать ничего не придется. - Дурень ты старый, - улыбнулась старушка. - Раньше сказать, что ль не мог? Хоть посмеялись бы вместе. - Хотел, да как-то некогда было. То старших поднимать, то ещё троих младших мы с тобой народили, - подмигнул муж. - Так всю жизнь и таскали страшные свои тайны, а они оказались и не тайны вовсе. - Хорошо, хоть сейчас выяснили, а то насмешили бы ангелов-хранителей своими рассказами, - сказала старушка. - Только ты, Вась, не помирай давай. Не оставляй меня одну тут, я ж не смогу без тебя. - Чего ты нюни распустила, старая, все нормально будет, - успокоил ее муж. - Хорош около меня сидеть, спать ложись. Утро вечера мудренее. Они легли, но она спала беспокойно. Видимо мысли о плохом метались в ее седой голове и мешали отдыхать. Утром проснулась ни свет, ни заря. Кровать пуста. Защемило тревожно сердце. Ан нет, сидит он на крылечке. Выдохнула. На этот раз мимо прошла костлявая, значит поживут ещё немного, поскрипят вместе.

Два башмака.

Два башмака.

Молодой студент вышел на прогулку со своим преподавателем. Во время прогулки на другой стороне улицы студент увидел старую пару обуви, которая, по видимому, принадлежала бедному крестьянину, работающему неподалеку в поле и уже заканчивающему свою работу. Студент сказал профессору: «Давай подшутим над этим крестьянином. Мы спрячем его обувь и будем тайно наблюдать, что он будет делать». Профессор ему ответил: «Юноша, никогда не подшучивай над чужим горем и бедой. Но поскольку ты богат, то можешь получить удовольствие от следующего – положи по одной золотой монете в каждый башмак, а потом мы с тобой спрячемся за кустами и будем наблюдать его реакцию». Студент так и сделал и они оба спрятались за ближайшими кустами. Крестьянин закончил свою работу и вскоре пришел с поля на то место, где он оставил свою обувь и пальто. Пока он обувался, почувствовал, что что-то есть в его башмаке. Сначала подумал, что камень, но скоро понял, что это золотая монета. Он изумился, увидев золотую монету, посмотрел вокруг и некоторое время находился в задумчивости. Снова посмотрел вокруг себя, но никого не увидел. Положил монету в карман и начал обувать другой башмак, но к своему удивлению нашел и там золотую монету. Внезапно он расчувствовался, упал на колени, поднял голову к небу и начал молиться и благодарить. В своей молитве он вспомянул тяжело больную жену, детей, которым нечего есть, а сейчас, благодаря невидимой руке, которая ему дала монеты, они в конце концов будут спасены. Студент стоял глубоко потрясен, его глаза были полны слез. Профессор его спросил: «Если бы ты пошутил так, как хотел, был ли бы ты тогда более счастлив, чем сейчас?» Юноша ответил: «Профессор, вы мне дали урок, который я никогда не забуду! Сейчас я понимаю слова, которые не понимал раньше: "Больше благословлен тот, кто дает, чем тот, кто получает! Поэтому, если хочешь сделать добро, поспеши и не будешь сожалеть. Следуй своей совести и не сворачивай с пути нравственных ценностей

💝 Помогите шестерёнкам проекта крутиться!

Ваша финансовая поддержка — масло для технической части (серверы, хостинг, домены).
Без смазки даже самый лучший механизм заклинит 🔧

Куда подевались юродивые?

Куда подевались юродивые?

В сентябре 1980 года мы с женой приехали в Псково-Печерский монастырь и после литургии оказались в храме, где отец Адриан отчитывал бесноватых. В ту пору каждый молодой человек, особенно городского обличия и одетый не в поношенное советское одеяние полувековой давности, переступая порог храма, привлекал к себе внимание не только пожилых богомольцев, но и повсюду бдящих строгих дядей, оберегавших советскую молодежь от религиозного дурмана. Внимание к нашим персонам мы почувствовали еще у монастырских ворот: человек с хорошо поставленным глазом просветил нас насквозь и все про нас понял. Строгие взгляды я постоянно ловил и во время службы, но при отчитке несколько пар глаз смотрело на нас уже не просто строго, а с нескрываемой ненавистью. Были ли это бедолаги-бесноватые или бойцы «невидимого фронта» – не знаю, да теперь это и неважно. Скорее всего, некоторые представляли оба «департамента». Я был вольным художником, и мои посещения храмов могли лишь укрепить начальство в уверенности, что я совсем не пригоден к делу построения светлого будущего. А вот жена преподавала в институте и могла лишиться места. Так что мысли мои были далеки от молитвенного настроя. Мир, в который мы попали, был, мягко говоря, странным для молодых людей, не так давно получивших высшее образование, сильно замешенное на атеизме. На амвоне стоял пожилой священник с всклокоченной бородой и в старых очках с веревками вместо дужек. Он монотонно, запинаясь и шепелявя, читал странные тексты. Я не мог разобрать и сотой доли, но люди, столпившиеся у амвона, видимо, прекрасно их понимали. Время от времени в разных концах храма начинали лаять, кукарекать, рычать, кричать дурными голосами. Некоторые выдавали целые речевки: «У, Адриан-Адрианище, не жги, не жги так сильно. Все нутро прожег. Погоди, я до тебя доберусь!» Звучали страшные угрозы: убить, разорвать, зажарить живьем. Я стал рассматривать лица этих людей. Лица как лица. До определенной поры ничего особенного. Один пожилой мужчина изрядно смахивал на нашего знаменитого профессора – знатока семи европейских языков. Стоял он со спокойным лицом, сосредоточенно вслушиваясь в слова молитвы, и вдруг, услыхав что-то сакраментальное, начинал судорожно дергаться, мотать головой и хныкать, как ребенок от сильной боли. Рядом со мной стояла женщина в фуфайке, в сером пуховом платке, надвинутом до бровей. Она тоже была спокойна до определенного момента. И вдруг, практически одновременно с «профессором», начинала мелко трястись и издавать какие-то странные звуки. Губы ее были плотно сжаты, и булькающие хрипы шли из глубин ее необъятного организма – то ли из груди, то ли из чрева. Звуки становились все громче и глуше, потом словно какая-то сильная пружина лопалась внутри нее – с минуту что-то механически скрежетало, а глаза вспыхивали зеленым недобрым светом. Мне казалось, что я брежу: человеческий организм не может производить ничего подобного. Это ведь не компьютерная графика, и я не на сеансе голливудского фильма ужасов. Но через полчаса пребывания в этой чудной компании мне уже стало казаться, что я окружен нашими милыми советскими гражданами, сбросившими маски, переставшими играть в построение коммунизма и стучать друг на друга. Все происходившее вокруг меня было неожиданно открывшейся моделью нашей жизни с концентрированным выражением болезненного бреда и беснования. Так выглядит народ, воюющий со своим Создателем. Но люди, пришедшие в этот храм, кричавшие и корчившиеся во время чтения Евангелия и заклинательных молитв, отличались от тех, кто остался за стенами храма, лишь тем, что перестали притворяться, осознали свое окаянство и обратились за помощью к Богу. Когда отчитка закончилась, мне захотелось поскорее выбраться из монастыря, добраться до какой-нибудь столовой, поесть и отправиться в обратный путь. Но случилось иначе. К нам подошел Николка. Я заприметил его еще на службе. Был он одет в тяжеленное драповое пальто до пят, хотя было не менее 15 градусов тепла. – Пойдем, помолимся, – тихо проговорил он, глядя куда-то вбок. – Так уж помолились, – пробормотал я, не совсем уверенный в том, что он обращался ко мне. – Надо еще тебе помолиться. И жене твоей. Тут часовенка рядом. Пойдем. Он говорил так жалобно, будто от моего согласия или несогласия зависела его жизнь. Я посмотрел на жену. Она тоже устала и еле держалась на ногах. Николка посмотрел ей в глаза и снова тихо промолвил: – Пойдем, помолимся. Уверенный в том, что мы последуем за ним, он повернулся и медленно пошел в гору по брусчатке, казавшейся отполированной после ночного дождя. Почти всю дорогу мы шли молча. Я узнал, что его зовут Николаем. Нам же не пришлось представляться. Он слыхал, как мы обращались друг к другу, и несколько раз назвал нас по имени. Шли довольно долго. Обогнули справа монастырские стены, спустились в овраг, миновали целую улицу небольших домиков с палисадниками и огородами, зашли в сосновую рощу, где и оказалась часовенка. Николка достал из кармана несколько свечей, молитвослов и акафистник. Затеплив свечи, он стал втыкать их в небольшой выступ в стене. Тихим жалобным голосом запел «Царю Небесный». Мы стояли молча, поскольку, кроме «Отче наш», «Богородицы» и «Верую», никаких молитв не знали. Николка же постоянно оглядывался и кивками головы приглашал нас подпевать. Поняв, что от нас песенного толку не добьешься, он продолжил свое жалобное пение, тихонько покачиваясь всем телом из стороны в сторону. Голова его, казалось, при этом качалась автономно от тела. Он склонял ее к правому плечу, замысловато поводя подбородком влево и вверх. Замерев на несколько секунд, он отправлял голову в обратном направлении. Волосы на этой голове были не просто нечесаными. Вместо них был огромный колтун, свалявшийся до состояния рыжего валенка. (Впоследствии я узнал о том, что у милиционеров, постоянно задерживавших Николку за бродяжничество, всегда были большие проблемы с его прической. Его колтун даже кровельные ножницы не брали. Приходилось его отрубать с помощью топора, а потом кое-как соскребать оставшееся и брить наголо.) Разглядывая Николкину фигуру, я никак не мог сосредоточиться на словах молитвы. Хотелось спать, есть. Ноги затекли. Я злился на себя за то, что согласился пойти с ним. Но уж очень не хотелось обижать блаженного. И потом, мне казалось, что встреча эта не случайна. Я вспоминал житийные истории о том, как Сам Господь являлся под видом убогого страдальца, чтобы испытать веру человека и его готовность послужить ближнему. Жена моя переминалась с ноги на ногу, но, насколько я мог понять, старалась молиться вместе с нашим новым знакомцем. Начал он с Покаянного канона. Когда стал молиться о своих близких, назвал наши имена и спросил, как зовут нашего сына, родителей и всех, кто нам дорог и о ком мы обычно молимся. Потом он попросил мою жену написать все эти имена для его синодика. Она написала их на вырванном из моего блокнота листе. Я облегченно вздохнул, полагая, что моление закончилось. Но не тут-то было. Николка взял листок с именами наших близких и тихо, протяжно затянул: «Господу помолимся!» Потом последовал акафист Иисусу Сладчайшему, затем Богородице, потом Николаю Угоднику. После этого он достал из нагрудного кармана пальто толстенную книгу с именами тех, о ком постоянно молился. Листок с нашими именами он вложил в этот фолиант, прочитав его в первую очередь. Закончив моление, он сделал три земных поклона, медленно и торжественно осеняя себя крестным знамением. Несколько минут стоял неподвижно, перестав раскачиваться, что-то тихонько шепча, потом повернулся к нам и, глядя поверх наших голов на собиравшиеся мрачные тучи, стал говорить. Говорил он медленно и как бы стесняясь своего недостоинства, дерзнувшего говорить о Боге. Но речь его была правильной и вполне разумной. Суть его проповеди сводилась к тому, чтобы мы поскорее расстались с привычными радостями и заблуждениями, полюбили бы Церковь и поняли, что Церковь – это место, где происходит настоящая жизнь, где присутствует живой Бог, с Которым любой советский недотепа может общаться непосредственно и постоянно. А еще, чтобы мы перестали думать о деньгах и проблемах. Господь дает все необходимое для жизни бесплатно. Нужно только просить с верой и быть за все благодарными. А чтобы получить исцеление для болящих близких, нужно изрядно потрудиться и никогда не оставлять молитвы. Закончив, он посмотрел нам прямо в глаза: сначала моей жене, а потом мне. Это был удивительный взгляд, пронизывающий насквозь. Я понял, что он все видит. В своей короткой проповеди он помянул все наши проблемы и в рассуждении на так называемые «общие темы» дал нам совершенно конкретные советы – именно те, которые были нам нужны. Взгляд его говорил: «Ну что, вразумил я вас? Все поняли? Похоже, не все». Больше я никогда не встречал его прямого взгляда. А встречал я Николку потом часто: и в Троице-Сергиевой лавре, и в Тбилиси, и в Киеве, и в Москве, и на Новом Афоне, и в питерских храмах на престольных праздниках. Я всегда подходил к нему, здоровался и давал денежку. Он брал, кивал без слов и никогда не смотрел в глаза. Я не был уверен, что он помнит меня. Но это не так. Михаил, с которым он постоянно странствовал, узнавал меня и, завидев издалека, кричал, махал головой и руками, приглашая подойти. Он знал, что я работаю в документальном кино, но общался со мной как со своим братом-странником. Возможно, принимал меня за бродягу-хипаря, заглядывающего в храмы. Таких хипарей было немало, особенно на юге. Он всегда радостно спрашивал, куда я направляюсь, рассказывал о своих перемещениях по православному пространству, сообщал о престольных праздниках в окрестных храмах, на которых побывал и на которые еще только собирался. Если мы встречались в Сочи или на Новом Афоне, то рассказывал о маршруте обратного пути на север. Пока мы обменивались впечатлениями и рассказывали о том, что произошло со дня нашей последней встречи, Николка стоял, склонив голову набок, глядя куда-то вдаль или, запрокинув голову, устремляя взор в небо. Он, в отличие от Михаила, никогда меня ни о чем не спрашивал и в наших беседах не принимал участия. На мои вопросы отвечал односложно и, как правило, непонятно. Мне казалось, что он обижен на меня за то, что я плохо исполняю его заветы, данные им в день нашего знакомства. Он столько времени уделил нам, выбрал нас из толпы, сделал соучастниками его молитвенного подвига, понял, что нам необходимо вразумление, надеялся, что мы вразумимся и начнем жить праведной жизнью, оставив светскую суету. А тут такая теплохладность. И о чем говорить с тем, кто не оправдал его надежд?! Когда я однажды спросил его, молится ли он о нас и вписал ли нас в свой синодик, он промяукал что-то в ответ и, запрокинув голову, уставился в небо. Он никогда не выказывал нетерпения. К Михаилу всегда после службы подбегала целая толпа богомолок и подолгу атаковала просьбами помолиться о них и дать духовный совет. Его называли отцом Михаилом, просили благословения, и он благословлял, осеняя просивших крестным знамением, яко подобает священнику. Поговаривали, что он тайный архимандрит, но поверить в это было сложно. Ходил он, опираясь на толстую суковатую палку, которая расщеплялась пополам и превращалась в складной стульчик. На этом стульчике он сидел во время службы и принимая народ Божий в ограде храмов. Я заметил, что священники, глядя на толпу, окружавшую его и Николку, досадовали. Иногда их выпроваживали за ограду, но иногда приглашали на трапезу. Во время бесед отца Михаила с народом Николке подавали милостыню. Принимая бумажную денежку, он медленно кивал головой и равнодушно раскачивался; получая же копеечку, истово крестился, запрокинув голову вверх, а потом падал лицом на землю и что-то долго шептал, выпрашивая у Господа сугубой милости для одарившей его «вдовицы за ее две лепты». В Петербурге их забирала к себе на ночлег одна экзальтированная женщина. Она ходила в черном одеянии, но монахиней не была. Говорят, что она сейчас постриглась и живет за границей. Мне очень хотелось как-нибудь попасть к ней в гости и пообщаться с отцом Михаилом и Николкой поосновательнее. Все наши беседы были недолгими, и ни о чем, кроме паломнических маршрутов и каких-то малозначимых событий, мы не говорили. Но напроситься к даме, приватизировавшей Михаила и Николку, я так и не решился. Она очень бурно отбивала их от почитательниц, громко объявляла, что «ждет машина, и отец Михаил устал». Услыхав про машину, отец Михаил бодро устремлялся, переваливаясь с боку на бок, за своей спасительницей, энергично помогая себе своим складным стульчиком. Вдогонку ему неслось со всех сторон: «Отец Михаил, помолитесь обо мне!» «Ладно, помолюсь. О всех молюсь. Будьте здоровы и мое почтение», – отвечал он, нахлобучивая на голову высокий цилиндр. Не знаю, где он раздобыл это картонное изделие: либо у какого-нибудь театрального бутафора или же сделал сам. Картина прохода Михаила с Николкой под предводительством энергичной дамы сквозь строй богомолок была довольно комичной. Представьте: Николка со своим колтуном в пальто до пят и карлик в жилетке с цилиндром на голове, окруженные морем «белых платочков». Бабульки семенят, обгоняя друг друга. Вся эта огромная масса, колыхаясь и разбиваясь на несколько потоков, движется на фоне Троицкого собора, церквей и высоких лаврских стен по мосту через Монастырку, оттесняя и расталкивая опешивших иностранных туристов. Те, очевидно, полагали, что происходят съемки фильма-фантасмагории, в котором герои из XVIII века оказались в центре современного европейского города. Самая замечательная встреча с отцом Михаилом произошла в 1990 году. На Успение я пошел в Никольский храм и увидел его в левом приделе. Он сидел на своем неизменном стульчике. Николки с ним не было. – Александр, чего я тебя этим летом нигде не встретил? – спросил он, глядя на меня снизу вверх хитро и задорно. – Да я нынче сподобился в Париже побывать. – В Париже? Да чего ты там забыл? Там что, православные церкви есть? – Есть. И немало. Даже монастыри есть. И русские, и греческие. – Да ну!.. И чего тебе наших мало? – Да я не по монастырям ездил, а взял интервью у великого князя. – Какого такого князя? – Владимира Кирилловича, сына Кирилла Владимировича – Российского императора в изгнании. – Ух ты. Не слыхал про таких. И чего они там императорствуют? Я стал объяснять ему тонкости закона о престолонаследовании и попросил его молиться о восстановлении в России монархии. И вдруг Михаил ударил себя по коленкам обеими руками и закатился громким смехом. Я никогда не видел его смеющимся. Смеялся он, что называется, навзрыд, всхлипывая и вытирая глаза тыльной стороной ладоней. Я был смущен и даже напуган: – Что с Вами? Что смешного в том, чтобы в России был царь? – Ну, ты даешь. Царь. Ишь ты. Ну, насмешил. Царь! – продолжал он смеяться, сокрушенно качая головой. – Да что ж в этом смешного? – Да над кем царствовать?! У нас же одни бандиты да осколки бандитов. И этого убьют. *** Недавно я рассказал о том, что хочу написать о знакомых юродивых моему приятелю. Я описал ему Михаила и Николку. – Да я их помню, – сказал он. – Они у нас несколько раз были. Ночевали при церкви. Его отец был священником. Сам он ничего толком рассказать о них не мог, но обещал отвезти к своему отцу. К сожалению, и отец его не смог вспомнить какие-нибудь интересные детали. – Да, бывали они в нашем храме. Но тогда много юродивых было. Сейчас что-то перевелись. Любовь русских людей к юродивым понятна. Ко многим сторонам нашей жизни нельзя относиться без юродства. Вот только юродство Христа ради теперь большая редкость. Таких, как Николка и отец Михаил, нынче не встретишь. Многое изменилось в наших храмах. Прежнее большинство бедно одетых людей стало меньшинством. В столичных церквях появились сытые дяди в дорогих костюмах с супругами в собольих шубах. Вчерашние насельники коммунальных квартир вместе с некогда счастливыми обладателями номенклатурных спецпайков выходят из церкви, приветствуют «своих», перекидываются с ними несколькими фразами и гордо вышагивают к «Мерседесам» последних моделей, чтобы укатить в свои многоэтажные загородные виллы… Я не завидую разбогатевшим людям и желаю им дальнейшего процветания и спасения. Многие из них, вероятно, прекрасные люди и добрые христиане. Вот только когда я сталкиваюсь на паперти с чьими-то холодными стеклянными глазами, почему-то вспоминаю Николку с его кротким, застенчивым взглядом, словно просящим прощения за то, что он есть такой на белом свете, и за то, что ему очень за нас всех стыдно. Где ты, Николка? Жив ли?

Печать церкви.

Печать церкви.

Был Великий пост. На улице пахло весной, звенела капель, птицы щебетали на все лады будто бы в предчувствии Светлого Дня. Бабушка, а почему бы тебе не поисповедаться, не причаститься? Несмотря на «келейные» молитвы, которые моя любимая бабушка каждый вечер возносила горячим шепотом перед иконой преподобного Серафима, в храме, сколько я ее помнила, бабуля бывала один раз в году — на Пасху — только для того, чтобы освятить крашеные яйца и куличи собственного изготовления. В кулинарном искусстве она была непревзойденная мастерица: пышные и легкие куличи тонко благоухали чем-то неземным и таяли во рту. — Да кому исповедоваться — батюшки-то все мне во внуки годятся… — уклончиво ответила старушка. — Ну, хочешь — найдем тебе пожилого батюшку, — предложила я. — Видеть попов не могу… — вдруг с горечью ответила моя любимая и обычно сдержанная бабушка. Категоричный тон разговора не оставлял шансов на успех: похоже, я коснулась какой-то застарелой и глубокой раны, которая болела и о которой бабушка говорить не хотела. Я решила не продолжать. Через некоторое время мне с друзьями-журналистами довелось паломничать в древний Свято-Успенский Псково-Печерский монастырь, где еще принимал старец Иоанн (Крестьянкин). Нашу группу радушно встретил тогдашний наместник обители — архимандрит Тихон (Секретарев), сообщив, однако, что отец Иоанн болен, поэтому встреча со старцем, увы, не состоится. Пока мужчины обсуждали дальнейшую программу паломничества и беседовали «о высоком» с отцом-наместником, женщины и дети «на галерке» пили чай с монастырским варень В это время в приемную наместника заглянул старый худенький монах в простенькой, видавшей виды рясе без «опознавательных знаков». Из-под черной шапочки-скуфейки выбивались в разные стороны его седенькие волосы и выглядывали чудные глаза — ясные и лучистые, полные доброго света и одновременно — легкой иронии, затаенных «смешинок», которые вот-вот вырвутся наружу. Он незаметно обвел всю компанию взором-рентгеном и подошел к нашей «галерке». — А ты, деточка, значит, журналист? — подсаживаясь ко мне, завел разговор старенький монах. — Да, дедушка, — ответила я, не придумав лучшего обращения к монаху — столь простой и непритязательный был у него вид. «Дедушка» без запинки выдал несколько цитат из Священного Писания о пророках и лжепророках, напоминавших, по его мнению, иных известных журналистов. При этом от монаха веяло такой радостью и теплом, что я немедленно вспомнила о родном мне человеке. — Дедушка, -— сказала я — у меня бабушка есть, такая же, как и Вы… — Да ну… — Только в церковь не ходит, не хочет ни исповедоваться, ни причащаться, говорит: попов видеть не могу… «Дедушка» весело и заразительно рассмеялся, ничуть не смутившись... — А ты спроси свою бабушку, — сказал он, пряча улыбку в растрепанную бороду, — она дом продавала? — Продавала, дедушка, — ответила я, вспомнив, что бабуля, и правда, недавно продала дом в деревне, и теперь сидела, как она выражалась, «в скворечнике» — кооперативной квартире многоэтажного дома. — Справку она в сельсовете получала? — Получала. — Так вот, пусть представит себе: приходит она в сельсовет за справкой, чтобы дом продать, а там никого нет, один сторож, да и тот напился. Взял этот пьяный сторож печать, да на справку-то и поставил. Печать действительна? — Да, действительна… — Так и скажи ей: печать действительна. Вот и в Церкви: печать-то действительна! — Помолитесь о моей бабушке, рабе Божией Параскеве, — выдала я первую разумную фразу за все время нашего разговора. — Хорошо, помолюсь, — согласился монах, извлекая из кармана потертый помянничек. — Дедушка, а как Вас зовут? — Монах Нафанаил, по хозяйству я тут, казначей… Так я узнала, что беседовала с одним из Псково-Печерских старцев — архимандритом Нафанаилом (Поспеловым), казначеем обители, ее уставщиком, молитвенником и аскетом, «самым вредным монахом», крепко и скурпулезно державшим в своих руках финансы монастыря более полувека, о подвигах которого написал в «Несвятых святых» владыка Тихон (Шевкунов). …По возвращении домой я в деталях передала слова отца Нафанаила своей бабушке, которая, надо сказать, терпеть не могла морализаторства и весьма ценила добрую шутку. Выслушав наставление отца Нафанаила, бабушка тоже как-то тихо и радостно посмеялась… и впервые за много лет согласилась пойти в храм. Несколько лет после этого она будет регулярно исповедоваться, причащаться и собороваться. Ее кончина окажется тихой и мирной, по-настоящему христианской. Вспоминая тот случай, я думаю: начни отец Нафанаил оправдывать и возвышать пастырей (может, и справедливо), на которых бабуля «смотреть не могла» — ее сердце только бы утвердилось в своей холодной правоте. А вот смиренное слово старца, его сочувствие и молитва, а также непоколебимая вера в «печать Церкви», призванной отпускать наши грехи, исцелили застарелую рану, тайну которой бабушка унесла с собой. Впрочем, эта тайна уже не имеет никакого значения…

Можете себе представить?

Можете себе представить?

Ему было 100 лет, а ей – 98. Они были в доме престарелых, я же посещал там одного из своих прихожан. И когда я проходил мимо его комнаты, он ждал меня в дверном проеме. Он сказал: «Батюшка, заходите, поговорите с нами». Мы начали разговаривать. Он рассказал о том, что его жена должна была быть помещена в дом престарелых, потому что ее ноги уже ей отказали. «Так как она должна была быть здесь, – сказал он, – и я решил, что я должен был быть здесь тоже. Дело не в том, что я не могу жить без нее, а в том, что я не хочу жить без нее. И я принял решение быть здесь». Я сказал: «Как чудесно! Сколько же времени вы женаты?». Конечно, я видел, что они – люди пожилые, старые, но не знал, сколько им лет. Он ответил: «Мы женаты 74 года». Я не мог поверить: семьдесят четыре года! И он сообщил свой возраст: «Мне – сто, ей – девяносто восемь». Тогда я спросил: «Как это вообще возможно было жить вместе семьдесят четыре года?» Он поведал мне свою историю. «Первые десять лет, – сказал он, – был настоящий ад. Мы ругались постоянно. У нас никогда не было достаточно денег. Постоянно появлялись на свет дети. Мы были в долгах, дети заболевали... Что бы я ни делал, она была недовольна. Стоило мне прийти домой, она сразу начинала мне высказывать, что было не так дома, что не так с детьми и что не так со мной. Прошло десять лет брака, и я решил, что я больше не хочу там находиться, не хочу так больше жить». Сестра его жены ходила в приход, где был хороший священник. Он сказала: «Вы с женой должны сходить к нашему священнику, и он вам поможет». Жена возразила: «Какой в этом смысл? Брак уже фактически распался». Затем она подумала над этим немного и спросила мужа: «А ты пойдешь?» Муж ответил: «Что мне терять? Я пойду». И они пошли. Священник был настоящим учеником Христовым. И, я так понимаю, о нем молились многие. И то, что он им сказал, они поняли. А сказал он следующее: «Без Бога у тебя нет жизни. Каждое взаимоотношение происходит от Бога. И в каждом взаимоотношении Бог должен быть на первом месте». Я ему сказал: «Это замечательно, что Бог на первом месте. Значит, ты – на втором?» – «Нет, – ответил он. – Моя жена на втором, я – на третьем». Он сказал: «В каждом взаимоотношении Бог должен быть на первом месте, другой человек, вне зависимости от того, кто он, должен быть на втором месте, а ты всегда – на третьем». И когда ты понимаешь, что есть две трети взаимоотношений, которые ты не контролируешь, и эти две трети взаимоотношений делают тебя тем, кто ты есть, тогда ты побеждаешь безумие любви к себе. И мой собеседник сказал: «Мы сделали это. Тогда я понял, сколько я упустил, думая, что все происходящее сосредоточено на мне». Это изменило его и ее жизнь, и они прожили вместе ещё шестьдесят шесть лет. Можете себе представить?

Показано 28-36 из 164 рассказов (страница 4 из 19)