Видео-рассказы

Духовные истории и свидетельства, которые вдохновляют и поучают

Подвиг аввы Моисея Мурина
13:13

Подвиг аввы Моисея Мурина

В те далёкие времена, когда египетские пустыни были населены подвижниками, искавшими спасения души в безмолвии и молитве, когда раскалённые пески Скита принимали в свои объятия тысячи иноков, бежавших от суеты мира, — в те времена жил один старец, о котором люди говорили с благоговением и страхом одновременно. Имя его было Моисей, и прозвали его Мурином за чёрный цвет кожи, ибо родом он был из далёкой Эфиопии. Но не цвет кожи делал его особенным среди братии скитской. История его жизни была настолько удивительна, что казалась притчей, сочинённой для назидания, а не подлинным жизнеописанием. Однако всё, что рассказывали о нём, было правдой — суровой, страшной и вместе с тем обнадёживающей правдой о безграничном милосердии Божием. Некогда этот человек был рабом. Не просто рабом — он был невольником с буйным нравом и непокорным сердцем. Обладая огромной физической силой и вспыльчивым характером, он в гневе убил другого раба. Страх перед наказанием заставил его бежать от хозяина, и он примкнул к разбойникам. Там, среди людей, поставивших себя вне закона, его жестокость и ум быстро вознесли его на самую вершину — он стал атаманом шайки. Имя Моисея наводило ужас на целые области. Его разбойничья шайка не знала пощады. Грабежи, убийства, насилие — всё это было обычным делом для тех, кто следовал за ним. Он был страшен в гневе и беспощаден в мести. Казалось, ничто не могло изменить этого человека, закалённого в преступлениях, обагрившего руки кровью невинных. Но Бог, Который видит сердце каждого человека и знает тайные пути к его душе, нашёл дорогу и к сердцу разбойника Моисея. Случилось нечто — об этом событии святые отцы говорят кратко, не вдаваясь в подробности, ибо важно не то, что именно произошло, а то, что сердце человеческое, даже самое ожесточённое, может смягчиться. Моисей пришёл в монастырь. Бывший атаман разбойников, человек, от которого бежали в страхе целые селения, пришёл к дверям обители и попросил принять его в братию. Представьте себе этого человека — огромного, чернокожего, с руками, привыкшими к оружию, с глазами, видевшими смерть бесчисленное множество раз. Он стоял у ворот монастыря, и, вероятно, монахи смотрели на него с опаской и недоумением. Но приняли. Потому что Церковь — это не собрание праведников, а врачебница для грешников. И чем тяжелее болезнь, тем более необходимо исцеление. Путь от разбойника к святому не бывает лёгким. Страсти, которые копились годами, не отступают по первому желанию. Моисей постился так строго, что другие монахи дивились его воздержанию. Он молился долгими часами, изнуряя тело бдениями. Но страсти не отпускали его. Особенно тяжко одолевала его страсть блудная — в сонных видениях бесы терзали его душу, и казалось, что борьба эта никогда не закончится. Снова и снова приходил он к своему духовному наставнику, авве Исидору, прося совета. Опытный старец терпеливо учил его: не пресыщаться пищей, проводить ночи в молитве, не преклоняя колен, чтобы не заснуть и не подвергнуться искушениям. Моисей исполнял всё это с той же суровой решимостью, с которой когда-то совершал свои разбойничьи набеги. Но теперь он воевал не с людьми — он воевал с самим собой, с собственной падшей природой. В особенно тяжёлые ночи он обходил келлии своих братий, черпая для каждого воду из колодца. Это была тяжёлая работа — колодец был глубок, а многие старцы жили вдалеке от него и не могли сами носить воду. Моисей делал это тайно, по ночам, чтобы никто не знал. Он служил тем самым монахам, которые, возможно, поначалу боялись его, косились на него с недоверием. Смирение своё он выражал не словами, а делами. Однажды ночью, когда он склонился над колодцем, некая невидимая сила ударила его в спину с такой силой, что он упал замертво и пролежал без сознания до рассвета. Это было испытание — и он прошёл через него. Постепенно, год за годом, страсти отступали. Не сразу, не вдруг, но медленно и верно благодать Божия исцеляла израненную душу. Прошло много лет. Моисей, который пришёл в пустыню грешником, каким мало кто бывал, стал великим подвижником. Бог даровал ему власть над демонами — ту самую силу, которую стяжают лишь те, кто прошёл через долгую и тяжёлую борьбу с собой. Он мог одним словом изгонять бесов, одним взглядом успокаивать смущённую душу. Слава о его подвигах стала распространяться за пределы Скита. И вот однажды до правителя той области дошли слухи о великом старце Моисее, который некогда был разбойником, а теперь стал святым. Правитель, движимый любопытством и, возможно, искренним желанием увидеть такого необычного человека, решил посетить пустыню. Весть об этом дошла до старца. И тогда Моисей поступил так, как поступают истинные подвижники. Он не стал ждать почёта и славы. Он не остался в своей келлии, готовясь принять важного гостя. Нет — он встал и пошёл прочь, желая скрыться. По дороге он встретил самого правителя со свитой. Вельможа, не узнав в этом простом старце того, кого искал, обратился к нему с вопросом: — Скажи нам, старец, где келья аввы Моисея? Мы пришли повидать его. И тогда Моисей, глядя на правителя спокойными глазами, в которых уже не было ни тени того огня, что некогда пылал в душе разбойника, ответил: — Чего вы хотите от него? Он человек глупый и грешный. Вельможа поблагодарил старца и пошёл дальше. Когда же он пришёл в церковь и рассказал клирикам о встрече, те печально покачали головами: — Это и был сам авва Моисей. Он сказал это о самом себе, потому что не желал встречаться с вами. Услышав это, правитель пришёл в изумление. Какое смирение! Какое незлобие! Человек, о котором говорили как о великом подвижнике, назвал себя глупым и грешным — и не из ложного смирения, а потому что действительно так считал. Он помнил, кем был. Он помнил свои грехи. И эта память делала его смиренным. Правитель вернулся домой, получив урок, которого не ожидал. Он искал встречи со святым — и встретился с ним, но не узнал. Потому что истинная святость не кричит о себе, не выставляет себя напоказ. Она скрывается, уходит, называет себя недостойной. Ещё одна история раскрывает глубину смирения аввы Моисея. Когда прошло много лет подвижнической жизни, епископ решил рукоположить его в сан диакона. Это была великая честь, которой удостаивались лишь немногие. В день рукоположения епископ облёк Моисея в белую одежду и сказал, улыбаясь: — Вот теперь авва Моисей весь бел! Слова эти были сказаны с любовью — ведь Моисей действительно был чёрен лицом, и белые одежды составляли разительный контраст с его кожей. Но старец воспринял эти слова серьёзно. Он посмотрел на епископа и тихо спросил: — Владыко, что делает человека чистым — внешнее или внутреннее? В этом вопросе была вся его жизнь. Снаружи — белые одежды, знак священного сана. Но что внутри? Моисей помнил. Он помнил каждое убийство, каждое ограбление, каждый грех своей прошлой жизни. И как можно считать себя достойным после такого прошлого? Епископ, желая испытать его смирение, велел клирикам изгнать Моисея из алтаря, говоря оскорбительные слова: — Выйди вон, мурин! Ты недостоин быть здесь! Моисей вышел без единого слова протеста. И когда он был один, говорил сам с собой: — Правильно с тобой поступили, пёс, правильно, чёрный эфиоп! Ты действительно недостоин входить в святое место. Он не возмутился. Он не обиделся. Он принял унижение как должное, потому что считал себя худшим из людей. Епископ, видя такое совершенное смирение, понял, что перед ним действительно святой человек, и рукоположил его во пресвитера. Прошло ещё много лет. Моисею было уже семьдесят пять, когда до монастыря дошла весть: разбойники собираются напасть на обитель. Старец собрал братию и благословил всех уйти, спасаясь от смерти. Но сам остался. Ученики умоляли его бежать вместе с ними, но он спокойно ответил: — Я уже много лет ожидаю времени, когда исполнится на мне слово Господа: «Взявшие меч от меча и погибнут». Я был разбойником. Я убивал. Теперь пришло время принять смерть от тех, кем сам когда-то был. С ним осталось семь учеников. Когда разбойники ворвались в монастырь, Моисей не сопротивлялся. Он принял смерть как мученик, и один из учеников, успевший спрятаться, видел, как с неба сошли семь венцов и опустились на тела убитых. Так закончил свой земной путь великий подвижник Моисей Мурин. От разбойника до святого. От убийцы до мученика. Но даже на вершине святости он оставался смиренным. Даже когда все почитали его как великого старца, он считал себя недостойным грешником. В этой истории скрыта великая истина. Святость — это не то, что человек выставляет напоказ. Истинный подвижник не ищет славы, не стремится к почестям, не желает, чтобы о нём говорили. Когда приходят люди, желающие увидеть его святость, он скрывается. Когда его хвалят, он называет себя грешником. И это не лицемерие, не ложное смирение — это подлинное видение себя. Авва Моисей действительно помнил, кем был. Он не забывал своего прошлого, не вычёркивал из памяти годы разбоя и убийств. Но именно эта память делала его смиренным. Он знал, из какой бездны его вытащила благодать Божия. Он знал, что если бы не милость Господа, он так и остался бы разбойником и погиб бы в своих грехах. Потому и называл себя «глупым и грешным», когда правитель искал встречи с ним. Потому и спрашивал епископа, что делает человека чистым — внешнее или внутреннее. Потому и принимал оскорбления с покорностью, считая себя недостойным священного сана. Церковь хранит память об этом великом подвижнике не только ради назидания. История Моисея Мурина — это свидетельство того, что нет греха, который был бы сильнее милосердия Божия. Нет прошлого, настолько тёмного, чтобы благодать не могла его осветить. Нет человека, настолько падшего, чтобы покаяние не могло его поднять. Но путь этот долог и труден. Моисей боролся со страстями годами. Он не сразу стал святым. Он проходил через искушения, через падения, через отчаяние. Но он не сдавался. И самое главное — он никогда не возносился. Даже став великим подвижником, он помнил, кем был, и это делало его по-настоящему великим. Такова история скрытого подвига аввы Моисея. Подвига, который прятался от людских взоров, убегал от славы, называл себя недостойным. Подвига истинного смирения, которое и есть основание всякой святости. **Источник:** Древний Патерик, Глава 8 «О том, что ничего не должно делать напоказ», история №12 Также: Житие преподобного Моисея Мурина в пересказе святителя Димитрия Ростовского Ссылка: https://azbyka.ru/otechnik/Zhitija_svjatykh/drevnij-paterik/8 **Память преподобного Моисея Мурина:** 28 августа / 10 сентября

Старец и вор.

Старец и вор.

В те далёкие времена, когда египетская пустыня ещё только начинала наполняться подвижниками, когда первые отшельники уходили в безмолвие песков, спасаясь от суеты мира, жил в этой выжженной солнцем земле великий старец — авва Макарий Египетский. Не сразу пришла к нему слава святости, не вдруг открылась миру его мудрость. Но те, кто знал его, видели в нём то, что редко встретишь даже среди подвижников: совершенное незлобие, полное отсутствие привязанности к вещам земным, ту свободу духа, которая делает человека подобным ангелам. Келья его стояла в пустынном месте, вдали от Скита — того места, где селились монахи общинами. Авва Макарий любил безмолвие, любил одиночество, любил тишину, в которой слышен голос Божий. Здесь, среди песка и камня, под безжалостным солнцем египетского неба, он проводил дни свои в молитве и рукоделии. Плёл корзины из пальмовых ветвей, читал Священное Писание, стоял на коленях перед иконой, беседуя с Богом так, как беседуют с самым близким другом. Имущества у него было немного. Несколько книг — драгоценность в те времена, когда каждая книга переписывалась вручную на дорогом пергаменте. Циновка для сна. Глиняный кувшин для воды. Немного хлеба. Рабочий инструмент — бороздник, которым он обрабатывал пальмовые ветви. Плащ для холодных ночей. Вот и всё, что составляло земное достояние великого подвижника. Но и к этому немногому он не был привязан. Давно усвоил он слова апостола Павла: «Ничего не внесли мы в мир сей, явно, что ничего не можем и вынести из него». Однажды авве Макарию нужно было отлучиться из кельи. Может быть, он пошёл к источнику за водой — далеко приходилось ходить в пустыне за живительной влагой. А может, отправился к соседним братьям за советом или чтобы самому подать совет. Дело было уже к вечеру, солнце клонилось к закату, окрашивая песок в красноватые тона. В это самое время к его келье подошёл человек. Не монах, не паломник, не путник, ищущий благословения. Разбойник. Один из тех, кто промышлял грабежом на пустынных дорогах, кто не знал ни жалости, ни совести, чьё сердце огрубело от постоянного насилия. Он знал, что монахи иногда получают подаяния от богомольцев, что у них бывают книги, масло для лампад, немного денег. И вот он пришёл взять то, что плохо лежит. Вор огляделся — никого. Старца нет. Удобный случай. Он вошёл в келью и начал действовать быстро, по-хозяйски. Вынес вещи старца наружу, где стоял его верблюд. Взял книги — их можно продать. Взял плащ — пригодится. Взял то немногое, что там было. Начал навьючивать всё это на верблюда, торопясь закончить дело до возвращения хозяина. Но вот на дороге показалась фигура. Старец возвращался. Разбойник насторожился, приготовился к сопротивлению, к бегству — как повернётся дело. Рука его инстинктивно потянулась к ножу за поясом. Но авва Макарий, увидев происходящее, не вскрикнул, не побежал звать на помощь, не стал упрекать грабителя. Он подошёл спокойно, как будто ничего особенного не происходит. Посмотрел на разбойника не гневным взглядом, не осуждающим, а просто — по-человечески. И сказал тихо, ровным голосом: — Брат, вижу, ты навьючиваешь верблюда. Позволь, я помогу тебе. И, не дожидаясь ответа, авва Макарий начал сам брать свои вещи и укладывать их на спину верблюда. Спокойно, методично, как если бы помогал другу собираться в дорогу. Разбойник застыл в изумлении. Такого он не ожидал. Старик помогает грабить себя? Что это? Насмешка? Ловушка? Но в лице старца не было ни насмешки, ни хитрости. Только простое, доброе участие. Он правда помогал — аккуратно укладывал вещи, завязывал их, чтобы не упали в дороге. Говорил при этом совсем простые слова: — Вот эту книгу положи сюда, иначе соскользнёт. А плащ лучше наверх, видишь, так удобнее будет. Они работали вместе — старец и вор. Молча. Только изредка авва Макарий подавал короткие советы, как лучше уложить поклажу. Разбойник выполнял механически, всё ещё не понимая, что происходит. Всё его естество было готово к схватке, к бегству, к чему угодно — только не к этому тихому, мирному совместному труду. Наконец всё было навьючено. Разбойник толкнул верблюда, чтобы тот встал. Обычно покорное животное всегда слушалось хозяина. Но сейчас верблюд не поднимался. Вор толкнул его сильнее — безрезультатно. Ещё раз, и ещё. Верблюд упрямо оставался на месте, как будто какая-то невидимая сила держала его. Авва Макарий посмотрел на верблюда, затем на разбойника, и вдруг вспомнил: — Постой, брат. Кажется, я знаю, в чём дело. Он вернулся в келью. Там, в углу, лежал его бороздник — инструмент, которым он работал каждый день. Старец взял его, вынес, бережно положил на верблюда поверх остальной поклажи и сказал: — Вот, брат. Видимо, верблюд ждал и этого. Теперь всё. Он легонько ударил животное ногой и произнёс: — Встань. Верблюд тотчас поднялся, как будто и не было никакого упрямства. Встал легко, покорно, готовый идти в путь. И вот тут что-то сломалось в душе разбойника. Что-то давно забытое, замурованное толстым слоем жестокости и греха, вдруг дрогнуло и ожило. Он смотрел на старца — на его спокойное, доброе лицо, на его простую одежду, на его руки, которые только что помогали грабить самого себя. Смотрел и не мог понять. Почему этот человек не гневается? Почему не проклинает? Почему отдаёт последнее — даже то, без чего не сможет работать? Почему в его глазах нет ни злобы, ни обиды, ни даже тени укоризны? И вдруг разбойник понял. Понял то, чего не мог бы объяснить словами, но что вошло в сердце его как луч света во тьму. Понял, что перед ним стоит человек, который живёт по-другому. Совсем по-другому. Человек, для которого вещи — ничто, а любовь к ближнему — всё. Человек, который исполняет слова Христовы не на словах, а на деле: «От взимающего твоё не требуй назад». Слёзы выступили на глазах грабителя — первые слёзы за долгие годы. Руки его задрожали. Он начал развязывать поклажу, снимать вещи с верблюда, возвращать их обратно. Работал торопливо, судорожно, как будто боялся, что сейчас это странное, светлое чувство покаяния уйдёт, и он снова станет прежним. — Отец, — проговорил он сквозь слёзы, — прости меня. Я... я не знал... Старец положил руку ему на плечо: — Бог простит, чадо. А я что? Я уже простил. Ещё когда увидел тебя здесь. Бери вещи эти, если нужны тебе. Не жалко. — Нет! — воскликнул разбойник. — Нет, отче. Я не возьму ничего. Поистине, ты — человек Божий. И я... я хочу быть таким же. Он всё вернул в келью. Всё до последней вещи. Даже бороздник аккуратно положил на прежнее место. А потом упал к ногам старца: — Научи меня жить так, как ты живёшь. Научи любить так, как ты любишь. Научи прощать так, как ты прощаешь. Авва Макарий поднял его, обнял, как отец обнимает блудного сына, вернувшегося домой. — Оставайся здесь, брат. Будешь жить рядом. Научу тебя молитве, научу труду, научу борьбе с помыслами. А главное — покажу путь к Богу. И остался бывший разбойник в пустыне. Стал иноком. Прошёл долгий путь покаяния, очищения, преображения. Годы трудов, годы молитв, годы борьбы с самим собой. Но тот вечер, когда он встретил старца, помогавшего грабить себя, остался в его памяти навсегда. Это был день его второго рождения. А авва Макарий продолжал жить своей тихой жизнью. Плёл корзины, молился, принимал приходящих за советом. И иногда рассказывал эту историю братии, когда его спрашивали о незлобии. Рассказывал просто, без украшений, как было. И заканчивал всегда одними словами: — Видите, братия? Не гнев обращает человека к Богу, не упрёки, не угрозы. А любовь. Простая, тихая, деятельная любовь, которая не требует ничего взамен. Которая отдаёт последнее. Которая не помнит зла. Вот она-то и побеждает сердца. Вот она-то и приводит души ко Христу. В этом простом случае, в этой встрече старца и разбойника, заключена великая истина. Истина о том, что сила незлобия больше силы оружия. Что один поступок настоящей христианской любви действует сильнее тысячи проповедей. Что Господь созидает Своё Царство не через насилие и принуждение, а через кротость и смирение тех, кто всерьёз следует Его заповедям. Так и передаётся эта мудрость из поколения в поколение. Так и живёт Церковь — силой любви, которая сильнее смерти, и незлобием, которое побеждает зло. Источник: Древний Патерик, изложенный по главам. Глава XVI. О незлобии, история №12. (Перевод святителя Феофана Затворника). Также: Древний Патерик, Глава 16. О терпении зла, история №7 (по другой нумерации).

Монах, который считал себя последним

Монах, который считал себя последним

История о спасительном смирении В те далёкие времена, когда пустыни Египта были усеяны монашескими обителями, словно звёздами небесными, когда тысячи искателей Царствия Божия оставляли суетный мир и уходили в безмолвие песков, чтобы там, в полном уединении и тишине, обрести то сокровище, которое не ржа истребляет и не моль точит, — в те благословенные времена жил один инок по имени Симеон. Он был не из числа прославленных подвижников, чьи имена передавались из уст в уста, чьи подвиги изумляли даже видавших виды старцев. Нет, брат Симеон был обычным монахом — из тех, кто составляет основу любой общины, кто несёт молчаливое бремя ежедневного делания, не ища ни славы, ни почестей. Десять лет прошло с того дня, как он переступил порог монастырских врат, оставив за спиной прежнюю жизнь — торговлю, достаток, все те привязанности, которыми так крепко держит мир своих чад. Келья его была проста до аскетизма — четыре побелённых стены, плетёный коврик на полу, несколько книг духовного содержания, лампада перед образом Спасителя. Здесь, в этом тесном пространстве, он проводил большую часть своего времени: молился, размышлял о прочитанном в Священном Писании, боролся с помыслами, которые, подобно песчаным бурям, то и дело налетали на душу, пытаясь помутить её ясность. И надо сказать, что в этой невидимой брани Симеон преуспевал — не так, может быть, стремительно, как ему того хотелось, но неуклонно, шаг за шагом продвигаясь по узкому пути духовного возрастания. Но вот что мучило его уже не первый год: он чувствовал, что чего-то ему недостаёт. Какого-то главного дара, без которого всё прочее делание остаётся незавершённым, неполным. Он постился — но разве этого достаточно? Он бодрствовал на молитве — но ведь и этого мало. Он хранил безмолвие — однако и это не давало ему того внутреннего покоя, той несомненной уверенности в правильности избранного пути, которую он видел в глазах старцев. И постепенно, медленно, как вызревает мысль в уме человеческом, в душе Симеона созрело желание — желание получить дар рассуждения. Тот самый дар, о котором святые отцы говорили как о венце всех добродетелей, как о той мудрости, что позволяет безошибочно различать доброе от злого, полезное от вредного, истинное от ложного. Рассуждение — вот что нужно ему! Рассуждение, которое укажет верный путь среди множества тропинок духовной жизни, которое научит, когда нужно понудить себя к подвигу, а когда, напротив, умерить ревность, чтобы не впасть в прелесть. И начал Симеон молиться. Молиться горячо, настойчиво, со всем жаром души своей. Каждое утро, едва встав с постели, он простирал руки к небу и взывал: «Господи, даруй мне рассуждение! Открой очи сердца моего, чтобы я мог видеть, что угодно Тебе, а что противно воле Твоей. Научи меня различать духов, чтобы не прельститься ложными видениями, не пойти по ложному пути». Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Симеон продолжал молиться, не ослабевая в своём прошении. Он не требовал, не дерзал указывать Богу, как и когда исполнить его просьбу — он просто просил, со смирением и упованием, зная, что Господь слышит всякую молитву, исходящую из чистого сердца. И вот однажды ночью, когда монастырь погрузился в сон, когда лишь дежурный инок бодрствовал на молитве в церкви, а остальная братия покоилась в кельях, готовясь к новому дню подвига, — в эту тихую ночь келья Симеона вдруг наполнилась светом. Не тем мерцающим, колеблющимся светом, какой даёт лампада или свеча, но светом ровным, тихим, проникающим всюду, не оставляющим ни единой тени. Симеон, который до этого лежал на постели, не в силах заснуть от напряжённости своих дум, вскочил и увидел перед собой Ангела. Да, именно Ангела — не было никакого сомнения в том, кто стоит перед ним. Светлый, прекрасный, с ликом, исполненным такой благости и мира, что одно созерцание его уже приносило утешение. Симеон пал ниц, охваченный благоговейным страхом, каким охватывает человека присутствие священного, божественного. — Встань, Симеон, — произнёс Ангел голосом, в котором не было ничего грозного, но была твёрдость и власть. — Господь услышал молитву твою и послал меня к тебе. Симеон поднялся, но не смел взглянуть в лицо небесному посланнику. Он стоял, потупив взор, ожидая того, что последует дальше. — Ты просишь у Бога дара рассуждения, — продолжал Ангел. — Хорошо. Но прежде чем получить то, о чём молишься, ты должен узнать нечто важное. Пойдём со мной. И в тот же миг стены кельи словно растворились, и Симеон ощутил, что переносится куда-то. Не телом — тело его по-прежнему стояло в келье, — но духом, внутренним зрением. И предстала перед ним картина: он видел всю братию монастыря, всех иноков, которые жили рядом с ним, которых он ежедневно встречал на службе, в трапезной, в монастырском саду. Но видел он их не так, как видел обычно — внешним взором, который улавливает лишь телесный облик. Нет, теперь он видел их сердца, их души, их внутреннее устроение. Одни сияли чистым светом — это были те, кто достиг подлинной святости, кто победил страсти и стяжал благодать. Другие были окружены светом более тусклым — это были подвижники, которые ещё боролись, которые то восходили, то падали на своём пути. Третьи же вообще были погружены в некую серость, почти тьму — это были те, кто хотя и носил монашеское одеяние, но в душе оставался далёк от подлинного делания. Симеон смотрел, и сердце его сжималось. Он видел величие одних и нищету других. Видел святость подвига и убожество самообмана. И невольно начал сравнивать — кто выше, кто ниже, кто ближе к Богу, кто дальше. Это было почти машинальное движение ума, привычка сопоставлять и оценивать, которая живёт в каждом человеке. — Ты видишь их, — сказал Ангел. — Видишь, какие они есть на самом деле. Скажи мне теперь: кто из них спасётся? Кто войдёт в Царство Небесное? Симеон задумался. Вопрос был нелёгким, но в то же время казался очевидным. Конечно же, спасутся те, кто сияет светом добродетелей! Те, кто преуспел в подвиге, кто достиг святости. Разве не так? Но прежде чем он успел открыть рот, Ангел произнёс: — Знай же: спасётся тот, кто считает себя последним. Тот, кто почитает себя хуже всех. Потому что в Царство Божие не входят через превосходство, но через смирение. Не через осознание своих достижений, но через видение своего недостоинства. Слова эти поразили Симеона, словно молния. Он стоял, не в силах вымолвить ни слова, а Ангел продолжал: — Посмотри внимательнее. Вот этот инок, который кажется тебе едва ли не совершенным, который постится больше всех, который молится дольше всех, который знает наизусть половину Священного Писания. Ты думаешь, он близок к спасению? Но взгляни в его сердце — там живёт тонкая, почти незаметная гордость. Он сравнивает себя с другими и радуется, что превосходит их. Он считает себя достойным. И это его губит. — А вот этот брат, — продолжал Ангел, указывая на другого монаха, которого Симеон знал как человека простого, почти неучёного, не блиставшего никакими особенными подвигами. — Посмотри на него. Он спотыкается, он падает, он совершает ошибки. Но каждый раз, падая, он встаёт и идёт дальше. И самое главное — он считает себя последним, недостойнейшим из всех. Он не превозносится над братией. Он не судит других. Он плачет о своих грехах и не видит чужих. Вот этот человек ближе к Царству, чем тот первый, при всех его постах и молитвах. Симеон слушал, и в душе его происходил переворот. То, что он считал незыблемым, вдруг оказалось под сомнением. То, на что он опирался в своих суждениях, вдруг предстало в ином свете. Оказывается, не количество подвигов определяет близость к Богу, не число прочитанных молитв, не строгость поста. Всё это важно, всё это нужно — но лишь тогда, когда в основании лежит смирение. Подлинное, глубокое смирение, которое не позволяет человеку превозноситься, которое заставляет его видеть себя таким, каков он есть на самом деле — немощным, грешным, нуждающимся в милости Божией. — Помни это, Симеон, — сказал Ангел, и голос его был исполнен строгости и любви одновременно. — Дар рассуждения, о котором ты просишь, начинается именно здесь — с умения видеть себя последним. Потому что пока человек смотрит на других, сравнивая себя с ними, он не может правильно рассуждать. Он будет судить по внешнему, по видимому, а не по сути. Но тот, кто научился смирению, кто считает себя хуже всех, тот обретает истинное зрение. Он видит вещи такими, каковы они есть, потому что его взор не замутнён гордостью. — Иди теперь, — завершил Ангел, — и помни: блаженны нищие духом, яко тех есть Царствие Небесное. Нищие духом — это те, кто не имеет ничего своего, кто не полагается на собственные силы, кто считает себя последним. Они и есть первые в очах Божиих. Свет начал меркнуть, и Симеон ощутил, как возвращается в свою келью. Ангел исчез, но слова его остались — запечатлелись в сердце огненными письменами, которые уже невозможно было стереть. Когда утро пришло, и колокол позвал братию на молитву, Симеон встал с постели изменившимся человеком. Он шёл в церковь, и впервые за долгое время не думал о своих достижениях, о том, как он преуспел в подвиге, как он верен правилу. Вместо этого он думал о том, как мало он ещё знает, как далёк от подлинной святости, как много в нём ещё гордости, самолюбия, тщеславия. И странное дело: чем больше он видел в себе недостатков, тем легче становилось у него на душе. Словно с плеч свалилось тяжкое бремя — бремя необходимости быть лучше других, превосходить их, доказывать своё духовное превосходство. Теперь он знал: не в этом дело. Дело в том, чтобы идти своим путём, со смирением признавая свою немощь, со упованием взирая на милость Божию. С того дня Симеон изменился. Братия замечала это, хотя и не знала причины. Он стал тише, кротче, внимательнее к другим. Когда кто-то из иноков совершал ошибку, он не осуждал, но молился о нём. Когда кто-то превосходил его в каком-либо делании, он не завидовал, но радовался. Когда его самого хвалили, он смущался и отводил похвалу, говоря: «Я последний из всех вас, недостойнейший. Что во мне хорошего?» И удивительно: чем больше он умалял себя, тем больше возрастала в нём благодать. Чем меньше он думал о своих достижениях, тем стремительнее шло его духовное возрастание. Чем глубже было его смирение, тем яснее становилось его рассуждение. Так исполнилось то, о чём он молился. Дар рассуждения был дан ему — но не сам по себе, не как некая магическая способность, но через смирение. Потому что именно смирение и есть основание подлинной мудрости. Именно через него человек обретает способность видеть истину — истину о себе, истину о других, истину о Боге. Прошли годы. Симеон состарился, волосы его побелели, спина согнулась под тяжестью прожитых лет. Но до самого конца своих дней он хранил то, что открыл ему Ангел в ту памятную ночь. Он считал себя последним — искренне, без ложного смирения, без игры в унижение. Просто он видел себя таким, каков был на самом деле: немощным, грешным человеком, который спасается лишь милостью Божией, а не собственными заслугами. И когда пришёл его час отойти ко Господу, он умирал спокойно, без страха, с тихой улыбкой на устах. Братия, собравшаяся вокруг его одра, спрашивала: «Отче, что ты видишь?» И он отвечал: «Вижу милость. Великую милость Божию, которая покрывает всё моё недостоинство. Благословен Господь, не отвергший меня, последнего из грешников». Так и отошёл он — с миром, с благодарностью, с той несомненной надеждой на спасение, которая даётся смиренным. И братия, хоронившая его, понимала: перед ними был подлинный подвижник. Не потому, что он превзошёл всех в посте или в молитве, но потому, что он научился главному — смирению. Тому самому смирению, через которое и входят в Царство Небесное. А история эта передавалась потом из поколения в поколение, от отцов к детям, от старцев к ученикам. И каждый, кто слышал её, уносил с собой великий урок: спасается не тот, кто считает себя праведным, но тот, кто почитает себя последним. Не тот, кто превозносится своими подвигами, но тот, кто плачет о своём недостоинстве. Не тот, кто судит других, но тот, кто смиренно идёт своим путём, уповая не на себя, но на милость Божию. Так и живёт Церковь — на этом камне смирения, который полагали святые отцы, который и нам завещали хранить. Потому что без смирения всё прочее делание наше — лишь звук медный и кимвал звенящий. А со смирением даже самый малый подвиг становится драгоценным в очах Божиих. Блаженны нищие духом — те, кто считает себя последними. Яко тех есть Царствие Небесное. Источник: Авва Нил: «Блажен монах, который почитает себя хуже всех» (Алфавитный Патерик, раздел «Об авве Ниле», изречение 8) Дополнительные святоотеческие свидетельства: Авва Пимен: «Если человек достигнет того состояния, о котором сказал апостол: для чистых все чисто (Тит 1,15), то увидит, что он сам хуже всякой твари» (Алфавитный Патерик, раздел «Об авве Пимене», изречение 97) Авва Матой: «Пойди моли Бога, чтобы Он ниспослал в сердце твое скорбь и смирение; будь всегда внимателен к грехам своим; не осуждай других, а себя почитай ниже всех» (Алфавитный Патерик, раздел «Об авве Матое», изречение 11) Авва Ор: «Венец монаха есть смиренномудрие» (Алфавитный Патерик, раздел «Об авве Оре», изречение 8) Литературная форма: Сюжет развёрнут в форме повествования на основе святоотеческого учения о спасительном смирении. Онлайн-источники для самостоятельного изучения: Алфавитный Патерик на сайте Азбука веры: https://azbyka.ru/otechnik/

Блаженный Николай.

Блаженный Николай.

Был у Зосимы (впоследствии — Старец Захария (1850–1936 гг.) — схиархимандрит Троице-Сергиевой лавры) друг в Сергиевой лавре — блаженный Николай. Замечательная это была личность. Фамилия его Ивансон, Николай Александрович. Отца его звали Оскаром. Он переменил имя, принял православие. Имя его матери Наталия. Блаженный Николай по званию своему был военный. Но он не долго был здоров. Тяжелый крест болезни нес он: заболев, он 40 лет не вставал с постели. Сначала он лежал на частной квартире, а впоследствии его перевели в монастырскую богадельню. Родные его умерли и ухаживать за ним было некому — всем он был чужой. Он мужественно терпел и молился. За его необыкновенное терпение и смирение Господь одарил его прозорливостью. Отец Зосима стал к нему часто хаживать, и блаженный очень полюбил его. Николай за 10 лет до революции предсказывал, что царя не будет и что Сергиева лавра будет закрыта и всех монахов разгонят и будут они жить по частным квартирам. Отцу Зосиме сказал место его будущего жительства: «В Москве будешь жить и дадут тебе разоренное подворье монастыря. У чад своих духовных жить будешь. И в Москве же сделают тебя архимандритом. Я говорю вам, готовьтесь вон из лавры». Никто ему в то время не верил, странными и нелепыми казались всем его слова. Однажды исцелил Николай болящую слепотою Марию, сестру отца Зосимы. Десять лет не видела старушка Божьего света. Блаженный благословил помазать ей глаза из лампадки, горевшей у него перед иконой, и прозрела раба Божия Мария и еще 10 лет прожила зрячею. Однажды пришел к Николаю один молодой человек, а отец Зосима сидел у своего дружка. Блаженный выхватил у него его шапку и говорит: «Не отдам, не твоя, — твоя за вагоном валяется». Когда он вышел от блаженного, отец Зосима попросил открыть ему, что он сделал со своей шапкой. «А вот что, — произнес молодой человек. — Когда я вышел из вагона, смотрю, пьяный валяется, а около него лежит новая шапка, и я взял ее себе, а свою старую бросил за вагон, вот и обличил меня блаженный, видимо, ему все открыто». Поистине это был дивный раб Божий. Несколько лет подряд причащали его ангелы, приходя в виде монахов во главе с игуменом, который исповедовал его. Монахи дивно пели… Приходили они к нему ночью. Блаженный не знал, что это небесная милость к нему, принимая их за монахов и думая: «Вот как хорошо ко мне относятся игумен с братией. Днем им некогда, так вот ночью в святые дни они утешают меня многострадального». Отец Зосима не знал об этом и, когда узнал от братий, что в монастырской богадельне есть тяжко болящий Николай и что его вот уже более 30 лет никто не приобщал святых Таин Христовых, он пошел к нему причастить и исповедовать его. Поблагодарил его блаженный Николай и сказал ему: «Я так счастлив! Во все большие праздники игумен с братией причащает меня», — и рассказал ему все. Вложил в сердце отец Зосима слова блаженного, но ничего не сказал ему и только по смерти его поведал о дивном чуде, явленном многострадальной душе, которая с великим терпением несла свой крест.

История одной семьи.

История одной семьи.

После смерти матери, а вскоре и отца восьми осиротевшим мальчикам и трем девочкам социальные работники объяснили, что теперь им, скорее всего, придется жить порознь в интернатах и приютах. Вряд ли найдется супружеская пара, которая захотела бы взять на воспитание сразу одиннадцать ребятишек. Дети горько плакали, обнимались и… прощались навсегда. Они дали клятву, что когда вырастут, то обязательно найдут друг друга. К счастью, сироты пожили отдельно совсем недолго. Тамара и Игорь Медведевы из Ровно, родители двух сыновей, собрали братьев и сестер вместе и подарили счастье жить одной семьей. Уже год Медведевы-Андросюк — это одно большое любящее семейство. А началась эта история с… мистических событий. — Несколько лет назад мы с подругой поехали в лес по ягоды, — рассказывает 41-летняя Тамара Медведева. — И она вдруг рассказала о многодетной семье, где из-за тяжелой болезни умерла мама. Одиннадцать ребятишек в возрасте от полугода до 14 лет остались на попечении отца. Старшие дети топили печь, варили еду, стирали, ухаживали за младшими братьями и сестрами, пока отец до поздней ночи пытался заработать лишнюю копейку. Подруга хорошо знала ту семью, потому что часто ездила к своей маме в село в Здолбуновский район Ровенской области, где проживали сироты. Я была потрясена услышанным. Дома долго не могла уснуть, думала, как ребятишки пытаются выжить и насколько им тяжело. Рассказала об этом своему супругу. Игорь тяжело вздохнул и ответил, что нам нужно молиться, чтобы дети смогли перенести утрату и справиться с постигшими их проблемами. Время шло, мы как-то подзабыли об этой истории и жили своими заботами. А спустя два года я случайно встретила в городе подругу, и та меня огорошила: «Помнишь, я рассказывала тебе о детках, у которых умерла мама? Так вот, теперь у них нет и отца, он тоже ушел из жизни. Сирот раскидали по разным интернатам и приютам. Что теперь с ними будет?» Сказать, что я была в шоке — это не сказать ничего. Шла домой и буквально заливалась слезами. Скажу честно, мы с мужем никогда не планировали становиться приемными родителями. Когда моя родная сестра, мать троих родных детей Орыся Примак, девять лет назад решилась на подобный шаг, то я даже осуждала ее. Отговаривала брать на себя такую ответственность — воспитывать приемышей. К счастью, сестра не послушалась меня, и сегодня в ее счастливом доме растут двадцать детей различных национальностей («ФАКТЫ» рассказывали об этой семье. — Авт.). Но история с одиннадцатью сиротами потрясла меня до глубины души. Я думала, что ждет ребятишек, кто их приютит?! Призналась сестре, что хочу последовать ее примеру и тоже взять на воспитание ребенка. А вечером о своем решении поведала мужу. Супруг Тамары Игорь сразу предупредил, что если кто-то из сыновей будет против того, чтобы их семья неожиданно увеличилась, то от этой идеи придется отказаться. — Вечером, когда вся семья была в сборе, мы сообщили детям, что хотим взять приемную доченьку или сыночка, — продолжает женщина. — Пытались объяснить нашим детям, как тяжело жить сиротам в интернате. И сыновья с нами согласились. Утром я отправилась в соцслужбу и заявила о своем решении. Работники приняли мое заявление и велели ждать. А спустя две недели после этого мне позвонили и попросили прийти на собеседование. Начальник службы спросила, не передумали ли мы брать сирот. Я ответила, что моя семья с нетерпением ожидает пополнения, мы с мужем готовы в любой момент поехать за детьми. Тогда она задала вопрос: почему я не интересуюсь, сколько именно ребятишек предстоит взять. У нас, говорю, большая квартира в Ровно, мы с сиротками в ней поместимся. И тут начальник службы объяснила, что нужно взять… одиннадцать братьев и сестер. Я подумала, что ослышалась, и попросила еще раз назвать количество детей. Выяснилось, что речь идет о тех самых детях, о которых я впервые услышала несколько лет назад от своей подруги. К этому моменту сироты были разбросаны по разным интернатам, младшие находились в Доме ребенка. Работники соцслужбы сказали, что помогут их собрать, если мы с мужем согласимся взять всех в приемную семью. Разве не мистика? Мы еще не знали детей, но уже столько слышали о них! Я подумала, что это судьба. Перед тем как сообщить сыновьям наше с мужем решение взять на воспитание сразу одиннадцать сирот, мы рассказали их печальную историю. Младший Костя расплакался от услышанного, а старший Виталий по-взрослому заявил, что можем на него рассчитывать. И мы с мужем и сестрой Орысей отправились на так называемые смотрины. Когда всех братьев и сестер собрали в реабилитационном центре и объявили, что отныне они снова будут жить вместе, дети заплакали от счастья. Однако потом задались вопросом: кто станет для них папой и мамой, хорошие ли это люди? Детям было боязно, они с опаской нас разглядывали. — А вам не страшновато было брать сразу одиннадцать сирот? — Если скажу, что было не страшно, вы все равно не поверите, — улыбается женщина. — Конечно, и я, и Игорь беспокоились, что дети не примут нас. Как позже они сами признались, им запомнились мои длинные волосы и… испуганные глаза. Орысю, которую мы с мужем взяли на смотрины, дети восприняли как новую маму, потому что она постоянно о чем-то их расспрашивала, была более смелой. Это и понятно, ведь у сестры огромный опыт! Много с детьми говорил супруг и наши сыновья. Через несколько часов чувство неловкости полностью исчезло. В конце встречи директор реабилитационного центра, куда поместили на время братиков и сестричек, поинтересовался, согласны ли они перейти в семью приемных родителей Тамары и Игоря Медведевых. Все хором ответили «да». А во время прощания дети уже спрашивали: «Когда вы нас заберете?» Мы объяснили, что нужно привести в порядок дом, в котором будем жить все вместе. Через десять дней мы забрали детей к себе. — В этот период вы поддерживали с ними связь? — интересуюсь у женщины. — Более того, мы ежедневно вместе готовили наш общий дом! — восклицает Тамара Николаевна. — Дело в том, что жилье нам предоставили в том же селе, где находится реабилитационный центр. Как только дети из окон замечали нашу машину, то сразу спешили к нам. Они старались изо всех сил: выносили мусор, мыли окна и полы, убирали во дворе. Ремонт нас сдружил, мы уже не могли дождаться момента, чтобы больше не расставаться. — Взяв одиннадцать детей из одной семьи, супруги Медведевы установили своеобразный рекорд Украины, — говорит начальник службы по делам детей Ровенской райгосадминистрации Наталия Андриюк. Дружная семья обитает в просторном доме в селе Александрия Ровенского района: трехлетний Володя, пятилетний Денис, восьмилетний Миша, десятилетняя Валерия, 11-летние Олеся и Костя, 12-летняя Катя, 13-летний Коля, 14-летний Влад, 15-летний Павлик, 16-летние близнецы Артем и Антон, 18-летний Виталий, мама Тамара и папа Игорь. Они счастливы, что их свела судьба. *Самому младшему ребенку в семье Тамары и Игоря Медведевых всего три годика, а самому старшему — восемнадцать (фото из семейного альбома) — Общая площадь дома, в котором мы живем, 320 квадратных метров, — рассказывает многодетная мама. — Это десять комнат, кухня, ванная. У нас три телевизора, один из которых дети забрали из своего дома, а еще два мы привезли из ровенской квартиры. Есть два компьютера, у всех детей мобильные телефоны с подключенным Интернетом. Правда, у старших дорогие мобилки, а у младших — более дешевые. — Обычно государственные выплаты на приемных деток поступают не сразу. За счет чего поначалу выживали? — Пришлось взять кредит в банке, — признается Тамара Николаевна. — Кроме того, одолжили денег у наших знакомых и родственников. За эти средства и сделали ремонт в доме. Моя сестра Орыся на первых порах помогала с едой, поделилась детской одеждой, обувью и постельным бельем. Ведь всего нужно очень много! Помню, когда осенью готовились в школу, тетради брали пачками. Я купила для всех школьников 100 ручек. Думала, хватит хотя бы до зимы. Но они закончились буквально за… один месяц. Недавно исполнился год, как наша семья из пятнадцати человек живет дружно и весело. По этому поводу мы устроили праздник. За семейным столом вспоминали первую встречу, рассказывали впечатления друг о друге, много смеялись. За это время обзавелись собственным «зоопарком». У нас живут собака лабрадор, британская кошка, попугай и аквариумные рыбки. — С какими трудностями вы столкнулись? — Очень непривычно было готовить много еды, — признается Тамара Николаевна. — Купила 12-литровую кастрюлю для борща. Но вскоре выяснилось, что она… слишком маленькая для нашей семьи. Ведь в доме одиннадцать мужчин, больших и маленьких, и только четыре представительницы прекрасного пола. Мужчины любят много и вкусно поесть. Поэтому первое время не угадывала, сколько именно нужно сварить, чтобы всем хватило. Покупаем шесть буханок хлеба в день. За один присест съедаем ведро картошки и сорок котлет, на них уходит не менее трех килограммов фарша. Готовим все вместе: несколько человек чистят картошку, один — морковь, второй — свеклу, третий шинкует капусту. При этом никто не делит «мальчишечью» работу и «девичью» — у нас все равны. Мальчишки пол моют, а девочки в это время посуду. Второй трудный момент был, когда дети приглядывались к нам, а мы к ним. Где-то мы их побаивались, где-то они нас. Им, думаю, было легче, потому что их значительно больше (смеется). К счастью, время «притирок» прошло быстро. У нас еще очень маленький опыт приемной семьи. За год по разу праздновали дни рождения. Каждого именинника старались порадовать. Мне дети подарили огромного плюшевого медведя. Оказывается, они экономили карманные деньги, которые папа каждое утро всем выдает перед школой. Был и еще один непростой момент. Мы с Игорем боялись сообщить нашим родным о своем решении взять приемных детей. Особенно я опасалась реакции свекрови. Но мудрая женщина выслушала нас и коротко сказала: «Чем смогу, помогу». — Дети называют вас мамой и папой? — Младшие практически сразу стали называть, а старшие немного погодя. Однажды я случайно увидела, что в мобильных телефонах мы записаны как мама и папа. То есть старшие еще не говорили, но уже считали нас своими родителями. — Сложились ли уже в семье свои традиции? — За ужином мы, как правило, решаем все «глобальные» проблемы. Один плохую оценку в школе получил, другой кого-то обозвал или что-то разбил, а кому-то нужно срочно купить обновку. Конечно, старшие хотят дорогие мобильные телефоны или сверхмодные куртки. Для того чтобы дети знали, сколько стоят продукты и одежда, мы берем их с собой на рынки и в магазины. Помню, в первое время они были в шоке от цен. В интернате ведь воспитанники получают все готовое. Зато сегодня они отлично ориентируются, где можно лучше и дешевле купить, и даже нам дают советы. Дети, кроме школы, посещают тренажерный зал, кружок танцев (причем мальчишки тоже ходят с удовольствием), секции восточного единоборства и кикбоксинга. Кто желает еще куда-то записаться или, наоборот, хочет сменить свое увлечение, также обсуждается за ужином. — У вас в семье больше мальчиков. Интересно, как они относятся к маме? — Поначалу даже боялись сесть рядом на диване. Например, если Костя, мой родной сын, уткнется в мою ногу и так смотрит кино, то Павлик случайно прикоснулся — и сразу же отодвинулся. А сейчас они могут сидеть и на голове! Мальчишки любят обсесть меня со всех сторон, и я каждого из них поглажу по голове и похвалю. Они действительно у меня очень хорошие, добрые, трудолюбивые. Старшие сыночки по секрету показывают фото своих подружек, спрашивают мое мнение. Мне кажется, что мы жили все вместе с первых дней. Дети признались, что я им напоминаю родную маму, которую они очень любили. А когда я увидела фотографию их покойной матери, то поразилась, как мы внешне похожи. Мы поддерживаем в порядке сельский дом, где раньше жили дети. Нужно его обязательно сохранить. Может быть, кто-то из них позже приведет туда свою семью. Все вместе ездим на кладбище, ухаживаем за могилами родителей. Обязательно отправимся туда и в нынешние пасхальные дни.

Живой мертвец

Живой мертвец

Возвращаясь из Нижнего Новгорода в Москву по железной дороге, я заметил в уголке вокзала Владимирской станции монаха, внимательно читающего книжку, видимо, молитвенник. Вид старца показался мне замечательным: седые волосы и белая как снег борода как будто противоречили юношескому взгляду больших черных глаз. Когда он окончил чтение и закрыл книгу, я подошел к нему и из разговора узнал, что он иеромонах Г., едет в Петербург по делам своей обители, что он монашествует уже более тридцати лет, а прежней мирской жизни был офицером. — Как это случилось, — спросил я, — что вы из офицеров решили сделаться монахом? Верно, в вашей жизни произошло что-нибудь необыкновенное? — Охотно передал бы я вам, — сказал Г., — повесть о моей жизни или, лучше сказать, о милости Божией, посетившей меня грешного, но рассказ длинен. Скоро прозвонит звонок, и нам придется расстаться: ведь мы в разных вагонах. Я пересел к моему собеседнику в вагон. К счастью, там не было никого, кроме нас, и он рассказал следующее. — Грустно и стыдно вспоминать мне прошлое, — так начал отец Г.— Я родился в знатном и богатом семействе: отец мой был генерал, а мать — урожденная княжна. Мне было семь лет, когда отец мой умер от раны, полученной в Лейпцигском сражении; мать умерла еще прежде. Круглым сиротою поступил я на воспитание моей бабушки, княгини К. В ее доме приискали мне наставника француза, ревностного республиканца, бежавшего в Россию от гильотины. Этот самозванец-философ не имел ни малейшего понятия о Боге, о бессмертии души, о нравственных обязанностях человека. Чему я мог научиться у такого наставника? Говорить по-французски с парижским произношением, мастерски танцевать, хорошо держать себя в обществе, обо всем прочем страшно сейчас и думать... Бабушка, старинная дама высшего круга, и другие любовались ловким мальчиком, но никто из них не подозревал, сколько гнусного разврата и всякой преждевременной мерзости скрывалось под красивой наружной оболочкой. Когда минуло мне восемнадцать лет, я был уже юнкером в гвардейском полку и помещиком двух тысяч душ, под попечительством дяди, который был мастером мотать деньги и меня обучил этому нетрудному искусству. Скоро я сделался корнетом в том же полку. Года через два я был помолвлен с княжной М., одной из первых красавиц того времени. Приближался день, назначенный для свадьбы. Но промысел Божий готовил мне другую участь: видно, что над моей бедной душой сжалился Господь. За несколько дней до предполагаемого брака я возвращался из дворцового караула. День был прекрасный. Я отпустил своего рысака и пошел пешком по Невскому проспекту. Мне было скучно, какая-то необыкновенная тоска стесняла грудь, какое-то мрачное предчувствие тяготило душу. Проходя мимо Казанского собора, я зашел туда: впервые отроду мне захотелось помолиться в церкви. Сам не знаю, как это случилось, но помолился я усердно перед чудотворною иконою Божьей Матери, молился об удалении от какой-то неведомой опасности, о брачном счастье. При выходе из собора остановила меня женщина в рубище, с грудным ребенком на руках и просила подаяния. До тех пор я был безжалостен к нищим, но на этот раз мне стало жалко бедной женщины, я дал ей денег и промолвил: — Помолись обо мне. Идучи далее, я стал чувствовать себя дурно, меня бросало то в жар, то в холод, мысли путались. Едва дошедши до квартиры, я упал без памяти, к ужасу моего верного Степана, который находился при мне с детства и часто (но, увы, безуспешно) предостерегал меня от многих дурных поступков. Что было после — не помню, только представляется, как будто во сне, что около меня толпились врачи и еще какие-то люди, что у меня страшно болела голова и все как будто кружилось вокруг меня. Наконец я совсем был без памяти. Беспамятство продолжалось, как я узнал после, двенадцать суток, и я как будто проснулся. Сознаю себя в полной памяти, но не имею сил открыть глаза и взглянуть, не могу открыть рта и испустить какой-нибудь звук, не могу обнаружить ни малейшего признака жизни, не могу тронуться ни одним членом! Прислушиваюсь — надо мной раздается тихий голос: — Господь спасет мя, и ничтоже мя лишит... А из угла комнаты слышу разговор двух моих сослуживцев, я узнал их по голосу. — Жаль бедного Б., — говорит один. — Еще рано бы ему... Какое состояние, связи, невеста красавица! — Ну, насчет невесты жалеть много нечего, — отвечал второй, — я уверен, что шла она за него по расчету. А вот Б. точно жаль, теперь и занять не у кого, а у него всегда можно было перехватить. Сколько нужно, и надолго... — Надолго, иные и совсем не отдавали. А кстати, вероятно, его лошадей продадут дешево, хорошо бы купить Пардара.Что это, думаю, неужели я умер? Неужели душа моя слышит, что делается и говорится подле меня, подле мертвого моего тела? Значит, есть во мне душа? (Бедный грешник, еще в первый раз встретился я с этой мыслью!) Нет, не может быть, чтобы я умер. Я чувствую, что мне жестко дышать, что мне давит грудь мундир — значит, я жив? Полежу, отдохну, соберусь с силами, открою глаза. Как все перепугаются и удивятся! Прошло несколько часов. Я мог исчислять время по бою часов, висевших в соседней комнате. На вечернюю панихиду собралось множество моих родных и знакомых. Прежде всех приехала моя невеста со своим отцом, старым князем. — Тебе нужно иметь печальный вид, постарайся заплакать, если можно, — говорит отец. — Не беспокойтесь, папа, — отвечала дочь, кажется, я умею держать себя; но, извините, заставить себя плакать — не могу. Вы знаете, я не любила его, я согласилась выйти за него только по вашему желанию, я жертвовала собой ради семейства... — Знаю, знаю, мой друг, — продолжал старик. — Но что скажут, если увидят тебя равнодушною? Это потеря для нас — большое горе: твое замужество поправило бы все наши дела. А теперь где найдешь такую выгодную партию? Разумеется, этот разговор происходил на французском языке, чтобы псаломщик и слуги не могли понять. Я один слышал и понимал. Когда все разъехались после панихид, я расслышал над собой плач доброго старика Степана. Слезы его капали на мое лицо. — На кого ты нас покинул, голубчик мой! — причитал старик. — Что теперь с нами будет? Погубили тебя приятели и вином, и всяким развратом, а теперь им до тебя и горя нет: только мы, слуги твои, над тобой плачем! Наступила длинная, бесконечная ночь. Я стал вслушиваться в чтение Псалтыри, для меня новое, незнакомое. Ведь никогда прежде не раскрывал я этой божественной книги... Вся прошедшая жизнь расстилалась предо мною, будто холст, покрытый разными нечистотами. Что-то неведомое, святое, чистое влекло меня к себе, я дал обет исправления и покаяния, обет посвятить всю остальную жизнь на служение милосердному Богу, если только он помилует меня. А если не суждено мне возвратиться к жизни? Что, если эта жизнь-смерть не прекратится, если меня заживо зароют в могилу?..Не могу теперь высказать всего, что почувствовал я в эту ужасную, незабвенную для себя ночь. Скажу вам только, что на другой день Степан заметил на голове моей, между юношескими русыми кудрями, целый клок седых волос. Даже и после, когда воображение представляло мне во сне эту ночь, проведенную во гробе, я вскакивал как безумный, с раздирающими криками, покрытый холодными каплями пота. Наступило утро, и душевные страдания усилились. Мне суждено было выслушать мой смертный приговор. Подле меня говорили: — Сегодня вечером вынос, а завтра похороны в Невской Лавре. Во время панихиды кто-то заметил капли пота на моем лице и указал на них доктору. — Нет, — ответил он, — это испарение от комнатного жара. — Он взял меня за руку и промолвил: — Пульса нет. Нет сомнения, что он умер. Панихида кончилась, и какие-то люди подняли меня с гробом. При этом они как-то встряхнули меня, и вдруг из груди моей как-то бессознательно вырвался вздох. Один из них сказал другому: — Покойник как будто вздохнул? — Нет, — отвечал тот, — тебе показалось. Но грудь моя освободилась от стеснявших ее спазмов — я громко застонал. Все бросились ко мне. Доктор быстро расстегнул мундир. Положил руку мне на сердце и с удивлением сказал: — Сердце бьется, он дышит, он жив. Удивительно! Живо перенесли меня в спальню, раздели, положили на постель, стали тереть каким-то спиртом. Скоро я открыл глаза... В ногах кровати стоял Степан и плакал от радости. Не скоро мог я избавиться от житейских дел. Прежде всего я поспешил отказаться от чести быть зятем знатного старика и мужем прекрасной княжны. Потом вышел в отставку, распустил крестьян в звание природных хлебопашцев, распродал всю свою движимость и нашел доброе употребление деньгам; прочие имения передал законным наследникам. В таких заботах прошел целый год. Наконец, свободный от земных попечений, я смог искать тихого пристанища и избрал себе благую часть.В нескольких монастырях побывал я и поселился в той пустыне, где и доживаю свой век... Почтенный отец Г. заключил свой рассказ следующими словами: На мне вы видите дивный опыт милосердия Божьего. Чтобы похитить душу мою из мрачного сна греховного, благий Человеколюбец допустил меня пройти юдоль сени смертной и на гробовом ложе просветил очи мои, да не усну я в смерть вечную

💝 Помогите шестерёнкам проекта крутиться!

Ваша финансовая поддержка — масло для технической части (серверы, хостинг, домены).
Без смазки даже самый лучший механизм заклинит 🔧

Воскрешение мальчика

Воскрешение мальчика

Эта история произошла с замечательным пастырем начала 19 века современником преподобного Серафима Саровского скромным сельским священником села Бортсурман, Симбирской губернии, отцом Алексеем Гневушевым. Рассказ-свидетельство Оптинского иеромонаха Памвы: "Умер однажды в приходе о. Алексея мальчик лет шести. Был этот мальчик при жизни особенный, и благодать Божия почивала на нем. Он точно родился ангелом, так все его и считали за ангела. Куда бы он ни приходил, везде приносил с собою мир. Прибежит он в какую-нибудь избу, где идет сильная драка или ссора, и стоит, молча, на пороге, и слова никому не скажет… Только из лучистых глаз его точно свет небесный так и искрится во все стороны. И как увидят его, так мигом все и стихают. А как стихнет все, он и улыбнется, вспорхнет и побежит к другому куда-нибудь. И заметили люди, что неспроста он бегает и не наугад, а является туда, где шли споры, да драки; заметили и то, что стоило мальчику показаться, как водворялся мир. Вот и прозвали его ангелом. Он и точно был похож на ангела. Золотые кудри свисали ему на плечи, глаза были большие синие, как улыбнется, так и засияет. Родители его, простые крестьяне, души в нем не чаяли да и все в селe страшно любили его, даже больше своих детей: все заботились о нем, и каждый считал его как бы своим сыном. Но вот случилось в селе какое-то большое торжество. По сему случаю перепились мужики, и пошел разгул по всему селу, и продолжался он чуть ли не целую неделю, и кончился он, как это часто бывает, всеобщим побоищем. А мальчик в это время тяжко заболел и через несколько дней умер. Когда эта весть разнеслась по селу, тут только протрезвились мужики, и поднялся такой вопль, что хмеля как бы не было. Все винили себя в смерти мальчика и считали ее наказанием за свое окаянное непотребство. Бабы выли и причитали, и все село, окружив избу родителей мальчика, каялось перед Богом за свое прегрешение. А мальчик, точно живой, лежал в гробу, и на устах его светилась улыбка, и была как бы немым укором мужикам. Как посмотрят на него, так и выходят из избы, кто с рыданием, а кто с тяжким вздохом, повесив голову. И целую неделю не хоронили его, пока не показались уже признаки разложения и на руках не появились зеленые пятна. Тогда принесли гробик в церковь, и началось отпевание, которое совершал о. Алексей Гневушев. От слез и рыданий едва мог священник служить, а певчие петь. Только к пяти часам можно было подходить к последнему целованию. Что творилось в церкви - передать невозможно. Каждый обвинял себя в смерти мальчика, а на тех, кто пьянствовал, да дрался - жалко было смотреть. Всем известно, что, когда русский человек совершит какой-либо грех, да одумается, то и кается он так же глубоко и искренне, как тяжко было прегрешение. О. Алексей стоял в алтаре пред престолом Господа с высоко поднятыми руками к небу и с величайшим дерзновением взывал к Богу громко на весь храм: "Боже мой, Боже мой, Ты видишь, что нет у меня сил дать отроку сему последнего целования. Не попусти же меня, старца, ради Твоего иерея, уйти из храма сего посрамленным, да не посмеется надо мною, служителем Твоим, враг рода человеческого, что я, по немощи своей, прервал требу сию… Но не по силам она мне…. Внемли стенанию и плачу раскаявшегося народа Твоего, внемли страданиям родительского сердца, внемли моему старческому иерейскому прошению… Не отнимай от нас отрока Своего, Тобою нам данного во исправление, для вразумления, для прославления Имени Твоего Святого… Не Ты ли, Господи, сказал, что дашь нам все, о чем мы с верою будем просить Тебя. Не Ты ли, Милосердный, сказал нам: просите, и дастся вам… О, Боже, Праведный, в храме сем нет никого, кто бы смог подойти к отроку сему с целованием последним… Нет этих сил и у меня, старца… Боже наш, помилуй нас, услыши нас, Господь наш и Бог наш". И вдруг в алтаре все стихло… Несколько мгновений спустя священник упал на колени перед престолом с громким воплем: "Так, Господи, так, но воскреси же отрока сего, ибо Ты все можешь, Ты наш Господь и Вседержитель… по смирению своему, а не по гордости дерзаю". И, как в страшную грозу, за ослепительной молнией раздается удар грома, так в ответ на вопль поверженного перед престолом Божиим старца раздался пронзительный крик из церкви… Оглянувшись, священник увидел, что мальчик сидел в гробу, оглядываясь по сторонам. Как увидел священник, что мальчик сидит в гробу, так он опять упал на колени перед престолом и, тихо плача, стал благодарить Бога за чудо, а потом, опираясь на руку диакона, молча подошел к гробу; а возле что творилось, и передать невозможно - целое столпотворение. Насилу протискался священник ко гробу, взял мальчика на руки, отнес в алтарь и, опустившись на колени, посадил его на стул, да так, стоя на коленях, и причастил его Святых Тайн, ибо от потрясения не мог уже стоять на ногах; а затем передал воскресшего отрока родителям, которые и унесли его домой. А священник не только не ушел из храма, а, сидя на стуле в середине храма, отслужил молебен Спасителю и прочитал акафист Божией Матери. От крайнего потрясения и волнения о. Алексей не мог уже ни стоять, ни выйти из храма. Так на этом же стуле его и принесли домой и уложили в постель, где он с неделю пролежал. После этого чуда батюшка прожил еще три года. А мальчик, после своего чудесного исцеления, прожил еще шесть лет и умер на двенадцатом году…". Едва ли Оптинский старец мог «выдумать» подобную историю, тем более, что про воскрешение мальчика отцом Алексием сообщают и иные источники. Здесь мы встречаемся с самым подлинным воскрешением, пусть редким, исключительно редким, но действительным событием. Из воспоминаний бывшего обер-прокурора Святейшего Синода князя Жевахова. Святой Праведный Алексий Бортсурманский родился в семье священника. Закончил Нижегородскую Духовную семинарию, в 22 года вступил в брак. Отправлен служить диаконом в храм Успения Пресвятой Богородицы с. Бортсурманы, через 13 лет рукоположен в священники. Первое время своего служения не отличался особенной строгостью жизни. Но жизнь его круто изменилась после одного случая. Однажды ночью его, как священника, позвали напутствовать умирающего в соседнюю деревню. Алексий рассердился, выгнал пришедшего за ним и лёг спать. Но позже, мучимый совестью, решил поехать. Войдя в дом, он увидел уже умершего крестьянина, рядом с которым стоял ангел со Святою Чашею в руках. Это видение сильно потрясло Алексия. Он упал на колени и всю ночь молился. С того дня отец Алексий всего себя посвятил служению Богу и людям, повёл праведную и подвижническую жизнь. Каждый день совершал Литургию. По возможности исполнял монашеское келейное правило и устав. Алексий принимал приходивших к нему людей, тайно помогал неимущим попавшим в беду. Относился к людям с такой кротостью и любовью, что невольно привлекал к себе сердца и глубоко действовал на слушателей. Очень строг он был только с колдунами и ворожеями; их он даже не впускал к себе и приказывал передавать им, что примет их только, когда они покаются перед Богом и бросят своё бесовское занятие. Помимо самих колдунов, он строго порицал и тех, кто к ним обращался. За свою праведную и подвижническую жизнь Алексий получил от Бога дары исцеления и прозорливости, сподобился многих Божественных откровений. Во время Отечественной войны 1812 года, молясь за Литургией о даровании от Господа победы России, увидел ангела, сообщившего, что силы небесные уже двинулись на помощь, и враг будет сокрушён. Последние годы жил в малой келье, специально построенной для него под одной крышей с его домом. Здесь он предался аскетическим и молитвенным подвигам. Носил власяницу (грубая одежда из волоса верблюда), спал на жёстком войлоке, пищу принимал раз в день, мясо не ел, строго соблюдал установленные посты. Слава его как Великого молитвенника и Чудотворца распространилась далеко за пределы его округа. Когда к преподобному Серафиму Саровскому приходили люди из местности, где жил Алексий, преподобный отправлял их обратно, уверяя, что у них есть свой усердный молитвенник. "Сей человек своими молитвами подобен свече, возжженной пред престолом Божиим. Вот труженик, который, не имея обетов монашеских, стоит выше многих монахов. Он как звезда горит на христианском горизонте", - говорил преподобный Серафим об Алексии. После смерти жители окрестностей чтили его могилу, служили панихиды по Алексию. После них многие просившие исцеления избавлялись от своих недугов. Был также обычай брать землю с его могилы и принимать её с водой в случае тяжёлой болезни. В октябре 1913 года в Бортсурманах комиссия из Нижегородской духовной консистории расследовала устные и печатные сообщения о чудесах по молитвам к Алексию. Чудеса подтвердились, но начавшаяся революция и гонения на Русскую Церковь не позволили довести процедуру канонизации до логического завершения. В советское время власти многократно пытались разорить могилу. Но народное почитание Святого и очевидность чудес помешали им это сделать. Алексий Бортсурманский был канонизирован в 2000 году, мощи перенесены в церковь Успения Пресвятой Богородицы села Бортсурманы.

Схиигумен  Мелхисидек

Схиигумен Мелхисидек

Два года я ежедневно после своих послушаний читал Неусыпаемую Псалтирь. Это такая особая традиция, когда в монастыре не прекращают молитву ни днем ни ночью, попеременно читая Псалтирь, а потом, по особым помянникам поминают множество людей о здравии и о упокоении. Моя череда приходилась на поздний вечер — с одиннадцати часов до полуночи. На смену мне приходил схиигумен Мелхиседек. Он продолжал чтение Псалтири до двух часов ночи. Отец Мелхиседек был удивительный и таинственный подвижник. Кроме как на службах, его почти не было видно в монастыре. На братской трапезе он появлялся только по праздникам. Но и за столом сидел, склонив голову под схимническим куколем, и почти ни к чему не притрагивался. Великая схима в Русской Церкви — это высшая степень отречения от мира. Принимая схимнический постриг, монах оставляет все прочие послушания, кроме молитвы. Ему, как и при монашеском постриге, вновь меняют имя. Епископы-схимники складывают с себя управление епархией, монахи-священники освобождаются ото всех обязанностей, кроме служения литургии и духовничества. Отец Мелхиседек появлялся под сводами небольшого и слабо освещенного Лазаревского храма, где читали Неусыпаемую Псалтирь, всегда за минуту до того, как часы на монастырской колокольне должны были пробить двенадцать. У царских врат он медленно клал три земных поклона и ждал, когда я подойду. Преподав мне благословение, он знаком отсылал меня, чтобы в одиночестве приступить к молитве. За целый год он не сказал мне ни слова. В древнем монашеском Патерике рассказывается: «Три монаха имели обыкновение ежегодно приходить к авве Антонию Великому. Двое из них вели с ним душеспасительные беседы, а третий всегда молчал и ни о чем не спрашивал. После долгого времени авва Антоний спросил у него: «Вот ты сколько времени ходишь сюда и почему никогда ни о чем не спрашиваешь?» Монах отвечал ему: «Для меня, отец, довольно и смотреть на тебя»». К тому времени я тоже понимал, как необычайно мне посчастливилось, что каждую ночь я могу хотя бы видеть этого подвижника. Но все-таки однажды я набрался смелости и дерзнул нарушить привычный ритуал. Более того, когда отец Мелхиседек, как обычно, благословил меня у царских врат, я отважился задать вопрос, с которым очень хотели, но не решались обратиться к нему, наверное, все послушники и молодые монахи в монастыре. История заключалась в следующем. Отец Мелхиседек до принятия великой схимы служил в монастыре, как все священники, и звали его игумен Михаил. Он был искусным и усердным столяром. В храмах и в кельях у братии до сих пор сохранились кивоты, аналои, резные рамы для икон, стулья, шкафы, прочая мебель, сделанные его руками. Трудился он, к радости монастырского начальства, с раннего утра до ночи. Однажды ему благословили выполнить для обители большую столярную работу. Несколько месяцев он трудился, почти не выходя из мастерской. А когда закончил, то почувствовал себя столь плохо, что, как рассказывают очевидцы, там же упал и — умер. На взволнованные крики свидетелей несчастья прибежали несколько монахов, среди которых был и отец Иоанн (Крестьянкин). Отец Михаил не подавал никаких признаков жизни. Все собравшиеся в печали склонились над ним. И вдруг отец Иоанн сказал: — Нет, это не покойник. Он еще поживет! И стал молиться. Недвижимо лежащий монастырский столяр открыл глаза и ожил. Все сразу заметили, что он был чем-то потрясен до глубины души. Немного придя в себя, отец Михаил стал умолять, чтобы к нему позвали наместника. Когда тот наконец пришел, больной со слезами начал просить постричь его в великую схиму. Говорят, услышав такое самочинное желание своего монаха, отец наместник, в свойственной ему отрезвляющей манере, велел больному не валять дурака, а поскорее выздоравливать и приступать к работе — раз уж помереть толком не смог. Но, как гласит то же монастырское предание, на следующее утро наместник сам, без всякого приглашения и в заметной растерянности, явился в келью отца Михаила и объявил ему, что в ближайшее время совершит над ним постриг в великую схиму. Это было так не похоже на обычное поведение грозного отца Гавриила, что произвело на братию чуть ли не большее впечатление, чем воскресение умершего. По монастырю разнесся слух, что наместнику ночью явился святой покровитель Псково-Печерского монастыря преподобный игумен Корнилий, которому в XVI веке Иван Грозный собственноручно отрубил голову, и сурово повелел наместнику немедленно исполнить просьбу вернувшегося с того света монаха. Повторюсь, это всего лишь монастырское предание. Но, во всяком случае, вскоре над отцом Михаилом был совершен схимнический постриг, и с тех пор он стал называться схиигуменом Мелхиседеком. Отец наместник дал схимнику очень редкое имя в честь древнего и самого таинственного библейского пророка. По какой причине наместник назвал его именно так, тоже остается великой загадкой. Хотя бы потому, что сам отец Гавриил ни на постриге, ни во все оставшиеся годы так ни разу и не смог правильно выговорить это ветхозаветное имя. Как он ни старался, но коверкал его нещадно. Причем от этого у него всякий раз портилось настроение, и мы боялись попасть ему под горячую руку. В монастыре знали, что в те минуты, когда отец Мелхиседек был мертв, ему открылось нечто такое, после чего он вновь восстал к жизни совершенно изменившимся человеком. Нескольким своим близким сподвижникам и духовным чадам отец Мелхиседек рассказывал, что он пережил тогда. Но даже отзвуки этого повествования были крайне необычными. И мне, и всем моим друзьям, конечно же, хотелось узнать тайну от самого отца Мелхиседека. И вот той ночью, когда в Лазаревском храме я набрался смелости впервые обратиться к схимнику, то спросил именно об этом: что видел он там, откуда обычно никто не возвращается? Выслушав мой вопрос, отец Мелхиседек долго стоял молча у царских врат опустив голову. А я все больше замирал от страха, справедливо полагая, что дерзостно разрешил себе нечто совершенно непозволительное. Но наконец схимник слабым от редкого употребления голосом начал говорить. Он рассказал, что вдруг увидел себя посреди огромного зеленого поля. Он пошел по этому полю, не зная куда, пока дорогу ему не преградил огромный ров. Там, среди грязи и комьев земли, он увидел множество церковных кивотов, аналоев, окладов для икон. Здесь же были и исковерканные столы, сломанные стулья, какие-то шкафы. Приглядевшись, монах с ужасом узнал вещи, сделанные его собственными руками. В трепете он стоял над этими плодами своей монастырской жизни. И вдруг почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Он поднял глаза и увидел Матерь Божию. Она тоже с грустью смотрела на эти многолетние труды инока. Потом Она проговорила: — Ты монах, мы ждали от тебя главного — покаяния и молитвы. А ты принес лишь это… Видение исчезло. Умерший очнулся снова в монастыре. После всего случившегося отец Мелхиседек полностью переменился. Главным делом его жизни стало то, о чем говорила ему Пресвятая Богородица, — покаяние и молитва. Плоды теперь уже духовных трудов не замедлили сказаться в его глубочайшем смирении, плаче о своих грехах, искренней любви ко всем, в полном самоотвержении и превышающих человеческие силы аскетических подвигах. А потом и в замеченной многими прозорливости и в деятельной молитвенной помощи людям. Видя, как он с совершенной отчужденностью от мира подвизается в невидимых и непостижимых для нас духовных битвах, мы, послушники, решались обращаться к нему лишь в самых исключительных случаях. К тому же его еще и побаивались: в монастыре знали, что отец Мелхиседек весьма строг как духовник. И он имел на это право. Его неукоснительная требовательность к чистоте души всякого христианина питалась лишь великой любовью к людям, глубоким знанием законов духовного мира и пониманием, насколько непримиримая борьба с грехом жизненно необходима для человека. Этот схимник жил в своем, высшем мире, где не терпят компромиссов. Но если уж отец Мелхиседек давал ответы, то они были совершенно необычны и сильны какой-то особой, самобытной силой. Однажды в монастыре на меня обрушилась лавина незаслуженных и жестоких, как мне представлялось, испытаний. И тогда я решил пойти за советом к самому суровому монаху в обители — схиигумену Мелхиседеку. В ответ на стук в дверь и на положенную молитву на порог кельи вышел отец Мелхиседек. Он был в монашеской мантии и епитрахили — я застал его за совершением схимнического правила. Я поведал ему о своих бедах и неразрешимых проблемах. Отец Мелхиседек выслушал все, неподвижно стоя передо мной, как всегда, понурив голову. А потом поднял на меня глаза и вдруг горько-горько зарыдал… — Брат! — сказал он с невыразимой болью. — Что ты меня спрашиваешь? Я сам погибаю! Старец-схиигумен, этот великий, святой жизни подвижник и аскет, стоял передо мной и плакал от неподдельного горя, что он воистину — худший и грешнейший человек на земле! А я с каждым мгновением все отчетливее и радостнее понимал, что множество моих проблем, вместе взятых, — не стоят ровно ничего! Более того, эти проблемы здесь же и совершенно ощутимо для меня безвозвратно улетучивались из души. Спрашивать еще о чем-то или просить помощи у старца уже не было нужды. Он сделал для меня все, что мог. Я с благодарностью поклонился ему и ушел. Все на нашей земле — простое и сложное, маленькие человеческие проблемы и нахождение великого пути к Богу, тайны нынешнего и будущего века — все разрешается лишь загадочным, непостижимо прекрасным и могущественным смирением. И даже если мы не понимаем его правды и смысла, если оказываемся к этому таинственному и всесильному смирению неспособными, оно само смиренно приоткрывается нам через тех удивительных людей, которые могут его вместить.

Что имеем не храним

Что имеем не храним

Один мужчина ушел от жены. Когда они познакомились, в институте, его очаровала ее мягкость, нежный свет серых глаз и тихий голос.. Он называл ее Аленушкой, хотя по паспорту она была Еленой Сергеевной. Так это имя к ней и прилипло.. Он быстро позвал ее замуж, она согласилась.. Жили ладно, хоть и были, почитай, голытьба.. Спали на полу на матрасе, ели макароны, а сгущенку по праздникам.. Но ничего.. Прожили почти 30 лет. Родили трех детей. Путешествовали.. Сначала с палатками по рекам и озерам, потом, когда у него появились деньги, по заграницам и морям.. И везде на фотографиях она смотрела на мужа ласковым, нежным взглядом.. А он смотрел в объектив.. Таких, как она, называют ниточка с иголочкой, куда, мол, он, туда и она.. Только в одно место она не смогла с ним пойти.. Туда, где его ждала молодая и резкая, с дерзким взглядом из-под нарощенных ресниц.. Она была его секретарем почти два года, и глядя на нее, яркую и громкую, он стал фантазировать, какой могла быть его жизнь рядом с такой.. Наверняка, что «ух», а не то, что... Когда он однажды пришел домой и, запинаясь промямлил невнятное.. Аленушка сначала ничего не поняла.. А потом заглянула ему в глаза и молча собрала чемодан.. Аккуратно сложила теплые вещи, рядом летние рубашки с тех самых фото и даже аптечку с его лекарствами не забыла.. «Ну и мямля, - подумал мужчина - та, другая наверняка закатила бы скандал или ударила.. А эта что? Ровная, как кардиограмма у покойника».. А она не была мямлей, просто говорила не словами, а сердцем, которого он уже не слышал.. Полгода мужчина прожил счастливо с молодой и дерзкой, и даже тот факт, что от него отвернулись дети и многие друзья, его не сильно огорчил.. У него был новый дом, новая жена, новая модная стрижка.. Он упивался новой жизнью, где было много эмоций, страсти и Мальдив.. А через полгода все изменилось.. Сначала он даже не понял что.. Просто стало паршиво на душе и все тут.. А потом умер его друг, друг их семьи с Аленушкой.. И после похорон мужчина пришел сам не свой.. Ему хотелось поговорить о друге с кем-то, кто его знал, вспомнить его привычки и причуды.. Он посмотрел на молодую и дерзкую, и понял, что ничего не сможет рассказать, а она ничего не сможет понять... и ему стало одиноко.. Тогда он закрылся в ванной, позвонил Аленушке, впервые после разрыва, и сказал одно: «Витька умер».. Они проговорили больше часа, о Витьке, конечно.. Вспомнили, как он напился на их свадьбе и забыл, куда спрятал сворованную туфлю, как занял им деньги на первый бизнес, как фарцевал джинсами, посмеялись горько и помолчали.. С этого все и началось.. Все чаще он чувствовал отчуждение со своей молодой подругой: он говорил цитатами из фильмов, которые она не смотрела, рассказывал о книгах, которые она не читала, глядя на ее модные прикиды, говорил, что они уже такое носили в 75-ом... Его начали раздражать ее шумные компании, любовь к караоке и каблуки, которые он про себя называл копытами.. А самое главное, он не мог поговорить с ней о прошлом, его пути, его нищете и титанических усилиях, которыми он пришел к успеху.. А ему так хотелось.. Но эта, новая, ничего такого не знала.. И не могла оценить.. Он ей в готовом виде достался.. Зато знала та, другая.. Теперь уже такая далекая.. Все чаще он стал запираться в ванной и набирать знакомый номер, чтобы услышать тихий, мелодичный голос.. Ни разу этот голос не спросил его ни о чем, ни в чем не упрекнул, ни на что не пожаловался.. И однажды он вдруг вместо слов в трубке, услышал ее сердце.. Или это его сердце было, непонятно.. Только что-то больно защемило в груди.. Он положил трубку и бросился в тот дом, адрес которого так хорошо знал.. Он приехал ночью, торопливо позвонил в дверь, а когда на пороге возникла Аленушка, упал на колени, задохнулся и обхватил ее ноги руками.. Аленушка сначала обомлела, а потом осторожно погладила его по голове, едва касаясь волос пальцами.. Помолчала и сказала: - Не надо, не надо, Костя.. Как нитки не вяжи, а все равно узелок будет.. Иди туда, где все еще цело.. Он поднял глаза и увидел ее взгляд, ровный и спокойный, и вдруг понял, что все бури, которые он пережил, он смог пройти только благодаря этому ровному свету серых глаз.. А теперь ему придется идти в одиночку.. Потому что это называется выбор.. И он его сделал.. Он поднялся.. Взял на секунду ее руку.. Подержал в своей.. И ушёл со слезами на глазах. Спустя время ушла от него его новая жена. Бракоразводный процесс был тяжел. И мужчина лишился огромного состояния. Спустился с "небес" на "землю". Начал выпивать, ситуация на работе была ужасающей. Алёнушке больше не звонил. Рука не поднималась. Вспомнилось то, что жена его первая всегда на свой День рождения в монастырь загород ездила. Решил туда и наш товарищ отправиться. Приехал. Не знал он, что да как в Церкви делать. Зашёл, осмотрелся. Алёны не увидел. Свечку поставил. Да в углу решил постоять. Тяжело стоялось, ничего не понималось. Душно было, в голове закрутилось. Решил выйти из храма. Да выйдя с притвора ноги подкосились. Рухнул Костя. Очнулся от того, что его умывают холодной водой. Открыл глаза, а над ним Алёнка: - Ты как?! Давай помогу присесть. Скорая уже в пути. Что болит? Возьми водички пока попей. Ты главное не волнуйся! -"Да мне сейчас и умереть не страшно...": ответил мужчина. Что произошло после, тяжело описать. Только сейчас эти люди вновь одно целое, одна семья. С маленьким ребёнком, которого зимой крестили в уже известном вам монастыре. Откуда мне все это известно? Я сторож храма где все произошло. А ещё друг Кости, который ни одной Воскресной службы с той поры не пропустил. Скажу вам и то, что столь щедрого и милостивого человека наша обитель ещё не встречала. «Любите друг друга, что бы не было И ждите, несмотря ни на что…»

Показано 1-9 из 15 рассказов (страница 1 из 2)