Видео-рассказы

Духовные истории и свидетельства, которые вдохновляют и поучают

Миша

Миша

- Татьяна Ивановна, нам уже закрываться пора, а он стоит и ничего не покупает, - пожаловалась директору продавец Ольга. Татьяна подняла голову от накладных и рассеяно переспросила: - Кто стоит? Зачем? Скажите, что закрываемся и всех делов. Зачем меня по пустякам беспокоить? Но Оля мялась на пороге. Татьяна отложила бумаги в сторону и устало сказала: - Понятно. Пошли, разберемся. Вышла в зал и сердце её ёкнуло. Спиной к ней стоял солдатик перед витриной с пирожными. Оттопыренные уши забавно торчали на обритой голове. - Миша, сынок! - крикнула хрипло Татьяна. Оглянулись все. И Ольга, и уборщица тетя Валя. Повернулся и солдат. Татьяна судорожно вздохнула, опять всё начинается сначала, она вновь увидела сына в чужом человеке. С трудом взяла себя в руки и спросила: - Молодой человек, мы скоро закрываемся. Если ничего купить не хотите, прошу на выход. Совсем ещё молоденький пацан, смущённо улыбнулся. - Извините, выбрать не могу. У меня денег немного. - Что, все в увольнении прокутил? А родители плохо помогают? - пошутила Татьяна, подходя ближе. - Да я не себе. Сестрёнке. Меня в отпуск на неделю отпустили, вот я и приехал. Она у меня недалеко живёт. В детском доме на Комсомольской. Мы с ней одни остались. А деньги у меня в поезде украли, хорошо что мелочь в кармане осталась, - покраснел парнишка. Татьяну, как холодной водой окатили и она повернулась к Ольге. - Девочки, давайте по-быстренькому соберите в пакет чего повкусней. Чек мне потом отдадите, - скомандовала она и повернулась к солдату. - Сам поди голодный? - спросила Татьяна и взяла его за руку. - Пойдем ко мне в кабинет. Я тебя чаем напою и бутербродами накормлю. Паренёк, краснея, пошёл за ней. А тем временем в зале Ольга с напарницей укладывали в пакет сладости. - И чего наша Татьяна так всполошилась? Уже домой пора и кассу закрывать, а мы тут возись, - ворчала Ольга. Тётя Валя прикрикнула на неё: - Чего ворчишь? Сказали, делай и не бурчи. А Таня правильно делает. Надо девочку порадовать, да паренька поддержать. Но Ольга не сдавалась: - Я её, если честно, в первый раз такой увидела. Как она ему крикнула "Миша"? Вот Вы, тёть Валь, здесь давно работаете, кто это? Уборщица перестала мыть пол и горестно вздохнула. - Так сына её звали. Он у неё в чеченскую сгинул. Один единственный у неё был. Не дай вам Бог, девки, такого пережить. Она же раньше другая была. Хохотушка, болтушка. А как Мишки не стало, закаменела вся. А в кабинете Татьяна деликатно расспрашивала парня. - А давно Вы одни? Как сестру зовут? Где ночевать будешь? Тот с аппетитом поглощал бутерброды и бесхитростно отвечал. Что родители в бане пьяными угорели. Сестрёнку зовут Света и через шесть лет она из детского дома выпускается. Что после армии он в деревню вернётся, в родительский дом и туда же Свету заберёт. А ночевать будет на вокзале, он уже с дежурным договорился. Татьяна слушала его, а видела перед собой сына. Он так же морщил нос, когда говорил и так же откусывал хлеб, сначала корку, а потом мякиш. Тут она спохватилась: - А зовут тебя как? Он удивился: - Так Михаил меня зовут. Вы же сами там меня в зале окликнули. Я даже удивился, откуда Вы меня знаете. У Татьяны горло сжалось в спазме. Она закашлялася так, что из глаз слезы покатились. Миша всполошился: - Что с Вами? Плохо? Татьяна отхлебнула из стакана минералку и вытерла мокрое лицо. - Ничего, всё в порядке, не волнуйся. Вот что. На вокзал ты не пойдешь, ночевать у меня будешь. Сейчас к Свете съездим, и если не пустят, гостинцы передадим. И не спорь. Я старше и мне лучше знать! Миша робко спросил: - А Ваши не против будут? Ну, если Вы с улицы постороннего приведете? Татьяна усмехнулась... - Некому против быть. Одна живу. И на мгновение вспомнила бывшего мужа. Он через полгода после похорон ушёл от неё. К девчонке совсем, старше сына их на два года. У него сейчас уже трое детей. Видела его недавно. Про Мишку и не вспоминает, новых детей растит. Это она до сих пор сына забыть не может. Через год после этого события на перроне стояли двое. Татьяна и Света, которую она забрала к себе. Они ждали скорый поезд. На котором должен был приехать Миша, их любимый и любящий сын и брат. Автор: Lana Svetlaya

Новый год.

Новый год.

Растил, одевал, учил детей и думал, наверное, что это самое главное. А этого мало, человек ведь не поросенок. Ведь это же самое основное: из человека вырастить человека, а не едока. Человек, кем бы он ни был, и чем бы он не занимался, всегда будет человеком… Новый год , 2 января, вечер. Иду на отпевание усопшего. А сам думаю, а туда ли я иду? Адрес специально на бумажку не записал, понадеялся, что запомню. Номера телефона тоже нет, подтвердить вызов мне никто не сможет. Так что приходится полагаться только на память, ну и на интуицию, разумеется. Пятый этаж, ни на входе в подъезд, ни возле квартиры никаких свидетельств о присутствии покойника. Хотя, сейчас это обычное дело. Боятся люди разных неожиданностей. Мне знакомый батюшка рассказывал: у них в городке люди не стали заносить домой крышку от гроба, и оставили её на ночь у входа в подъезд А какие-то шутники решили позабавиться и утащили эту крышку. Утром хватились, а крышки нет. Что делать, где искать? Хоть плач. И тут звонок: это не вашу крышку несут наши факелоносцы? У них возле дороги ещё в советские годы поставили несколько таких привычных всем нам фигур. Как обычно, тётка с веслом, кто-то там с ядром, и бегущие факелоносцы. Несколько бегунов, все вместе, несущие один на всех горящий факел. Тётка с веслом и метатель ядра уже рассыпались и исчезли со своих постаментов, а бегуны всё ещё бегут. Вот туда, к факелоносцам эти клоуны и затащили крышку от гроба. Когда несчастные плакали и снимали крышку, вокруг памятника стояли и смеялись какие-то люди. Прежде чем позвонить в дверь прислушался, а вдруг я ошибся? Представьте себе картинку: вы весело, ничего не подозревая, отмечаете праздник «Новый год», а к вам вваливается батюшка в черной одежде и при этом совершенно трезвый: «Это у вас тут покойник?» Легко с ума можно сойти, да еще при нашей всеобщей мнительности и суеверии. Помню, это ещё в годы моей юности к нам в военный городок привезли из Афгана «Груз 200», причём перед самым Новым годом. У нас тогда молодой офицер погиб, снайпер застрелил. И непонятно: то ли, случайно он высунулся, то ли, из-за того письма, что про жену из дому получил. Причём, не знаю уж по чьей вине, но родителей о том, что сын погиб и его домой везут, заранее не предупредили. Те готовятся праздник праздновать, стол накрыли, шампанское охлаждаться поставили. Слышат им в дверь звонят, думали, соседи поздравлять пришли. Открывают, а за дверями такая беда… Вот ведь как в жизни бывает… Прислушался, действительно за дверью поют, громкие радостные голоса. Точно ошибся. А что делать? Другого адреса у меня всё равно нет. Может рискнуть? Спрашивать ничего не буду, а только поздравлю народ, словно я «дед Мороз», и скажу: «Ой, простите люди добрые, ошибся», – а дальше стану действовать по обстановке. Звоню, открывают. Смотрю: из кухни в коридор тянется длинный стол за столом человек пятнадцать, все выпившие и довольные. Сразу видно, времени зря не теряют. Я выпаливаю заготовленную тираду, а мне в ответ под общий восторг: – Нет-нет, – не ошибся! Помогают раздеться и, протиснувшись между столом и стенкой, я иду в зал. Вхожу, действительно, в большой комнате в полнейшем одиночестве стоит на столе гроб, и в нём тело пожилого мужчины. Это дед и отец тем, кто в это время пьёт и веселился за дверью. Приглашаю народ помолиться, думаю: сейчас все встанут и пойдут, – но не тут-то было! Никто даже не шелохнулся, и уж тем более, не стал вставать. Только, как-то все поскучнели и враз замолчали. Веселье оборвалось, наступило тягостное молчание, и это на Новый-то год! И я почувствовал себя тем крокодилом, из детского стишка, который у детей солнышко отобрал. Родственники стали переглядываться между собой и о чём-то шептаться. А потом ко мне подошел молодой мужчина, ростом выше меня на голову с большими, и без сомнения, сильными руками. Он вежливо, но крепко обнял меня за плечи и попросил пройти с ним в другую комнату. Мы сели на диван, и тогда он спросил: – Батюшка, сколько тебе надо? Я его сперва не понял, но потом сообразил. Вопрос о пожертвовании за исполняемую требу всегда для меня неприятен, хотя служу уже давно. Как и во сколько можно оценить молитву? Для меня это всегда остается загадкой. Потому никогда не назначаю плату, а принимаю пожертвование, – и только в том случае, если меня об этом спрашивают. Как правило, все требы оформляются за свечным ящиком и не мною, но эти люди телефонным звонком вызвали священника на дом, и заранее в церковь не приходили, – оно и понятно – Новый год. Я сказал об обычной сумме пожертвования, принятого у нас в храме. Мужчина, видимо сын усопшего, достал внушительную пачку крупных купюр и отсчитал деньги: – Батюшка, вот здесь в два раза больше. И у меня к тебе просьба: – ты уж сам там чего придумай, только, пожалуйста, иди отсюда, не порти нам праздник… Я шел по улице и не знал, что мне делать, плакать или смеяться? Жалко было умершего старика. Еще не закопали, а уже забыли. Если ты не нужен даже самым близким тебе людям, то кому ты вообще нужен? Закопают, как старую ветошь и забудут. Никто за тебя никогда не помолится… Хотя, кого здесь винить? Скорее всего, сам и виноват: растил, одевал, учил детей и думал, наверное, что это самое главное. А этого мало, человек ведь не поросенок. Ведь это же самое основное: из человека вырастить человека, а не едока. Человек, кем бы он ни был, и чем бы он не занимался, всегда будет человеком, а едок, каких бы он жизненных высот не достиг, так никогда и не поднимется выше уровня едока.

Блаженный Николай.

Блаженный Николай.

Был у Зосимы (впоследствии — Старец Захария (1850–1936 гг.) — схиархимандрит Троице-Сергиевой лавры) друг в Сергиевой лавре — блаженный Николай. Замечательная это была личность. Фамилия его Ивансон, Николай Александрович. Отца его звали Оскаром. Он переменил имя, принял православие. Имя его матери Наталия. Блаженный Николай по званию своему был военный. Но он не долго был здоров. Тяжелый крест болезни нес он: заболев, он 40 лет не вставал с постели. Сначала он лежал на частной квартире, а впоследствии его перевели в монастырскую богадельню. Родные его умерли и ухаживать за ним было некому — всем он был чужой. Он мужественно терпел и молился. За его необыкновенное терпение и смирение Господь одарил его прозорливостью. Отец Зосима стал к нему часто хаживать, и блаженный очень полюбил его. Николай за 10 лет до революции предсказывал, что царя не будет и что Сергиева лавра будет закрыта и всех монахов разгонят и будут они жить по частным квартирам. Отцу Зосиме сказал место его будущего жительства: «В Москве будешь жить и дадут тебе разоренное подворье монастыря. У чад своих духовных жить будешь. И в Москве же сделают тебя архимандритом. Я говорю вам, готовьтесь вон из лавры». Никто ему в то время не верил, странными и нелепыми казались всем его слова. Однажды исцелил Николай болящую слепотою Марию, сестру отца Зосимы. Десять лет не видела старушка Божьего света. Блаженный благословил помазать ей глаза из лампадки, горевшей у него перед иконой, и прозрела раба Божия Мария и еще 10 лет прожила зрячею. Однажды пришел к Николаю один молодой человек, а отец Зосима сидел у своего дружка. Блаженный выхватил у него его шапку и говорит: «Не отдам, не твоя, — твоя за вагоном валяется». Когда он вышел от блаженного, отец Зосима попросил открыть ему, что он сделал со своей шапкой. «А вот что, — произнес молодой человек. — Когда я вышел из вагона, смотрю, пьяный валяется, а около него лежит новая шапка, и я взял ее себе, а свою старую бросил за вагон, вот и обличил меня блаженный, видимо, ему все открыто». Поистине это был дивный раб Божий. Несколько лет подряд причащали его ангелы, приходя в виде монахов во главе с игуменом, который исповедовал его. Монахи дивно пели… Приходили они к нему ночью. Блаженный не знал, что это небесная милость к нему, принимая их за монахов и думая: «Вот как хорошо ко мне относятся игумен с братией. Днем им некогда, так вот ночью в святые дни они утешают меня многострадального». Отец Зосима не знал об этом и, когда узнал от братий, что в монастырской богадельне есть тяжко болящий Николай и что его вот уже более 30 лет никто не приобщал святых Таин Христовых, он пошел к нему причастить и исповедовать его. Поблагодарил его блаженный Николай и сказал ему: «Я так счастлив! Во все большие праздники игумен с братией причащает меня», — и рассказал ему все. Вложил в сердце отец Зосима слова блаженного, но ничего не сказал ему и только по смерти его поведал о дивном чуде, явленном многострадальной душе, которая с великим терпением несла свой крест.

Сюрприз для мамы.

Сюрприз для мамы.

Вчера короткий рабочий день был и я пришла домой раньше сына. Он, естественно, не догадывается, что мама дома. И вот, что я вижу. Открывается дверь, ногой в квартиру заталкивается рюкзак, потом показывается сапог — весь в комьях глины и грязи, потом другой в таком же состоянии. Потом спиной (в нашем случае — попой) заходит сын. Закрывает дверь, судя по всему зубами. Спина (куртка то есть) тоже грязная. Я молча на все это смотрю (молча — потому что в шоке и понимаю, что все-равно стирать, мыть. Ну и вообще, сама не знаю, почему молчу). Дальше он оборачивается, видит меня, делает вот такие глаза, роняет на пол пластиковый стаканчик с грязной водой. И: Мама, ты все испортила. Я: Я испортила? Ты себя видел? Ну, тут я нагнулась и увидела, что из этого пластикового, грязного-прегрязного стаканчика вместе с водой выплеснулись еще и 3 цветочка мать-и-мачехи. А оказывается, было все так: Сын возвращался из школы и увидел около теплотрассы цветущую мать-и-мачеху. Сорвал. Но!!! Их было только 2 цветка. А он-то знает примету, что 2 цветка дарить нельзя. Вот тут все и началась. Сначала он нашел стаканчик пластиковый (благо их много валяется), потом нашел лужу (как оказалось, найти лужу с чистой водой — это дело непростое). Ну, а потом он пошел исследовать теплотрассу. В ходе исследования из-под теплотрассы на него набросились бродячие собаки (благо это были щенки и все обошлось без крови), сын испугался, но стаканчик не выронил (предпочел бросить рюкзак). Потом он с теплотрассы свалился (говорит, что 1 раз, но мне кажется, что он там повалялся хорошенько). И вот, в самом конце — за гаражами (о, чудо) его ждал еще один прекрасный цветок. ПОБЕДА!!! В ходе этой акции была потеряна шапка (если кто найдет — может напишите, я заберу. Хорошая была — adidas, вязаная с козыречком в форме кепочки, синенькая…), порваны штаны собаками, оторван карман от куртки (но это я пришью — нормально). Грязь была даже на майке и рубашке (но это тоже не страшно). Обошлось без ран и синяков (Слава Богу!!!). И никогда не забуду, какие у него были глаза, когда я ему сказала: А теперь, давай я уйду в комнату, а через 5 минут выйду и ты сделаешь сюрприз, как хотел. И через какое-то время он сам постучал в дверь и принес мне в рюмочке эти 3 цветочка. Это мои самые любимые, самые долгожданные и самые прекрасные (слов не хватает) цветы на свете. Они ведь добыты тяжким трудом и ради них проведена целая военная операция.

Тимофей и Маруся.

Тимофей и Маруся.

В 1944 году Маруся Лыкова получила письмо из госпиталя. Писал ей муж Тимофей Лыков. Правда, не сам писал, а под диктовку санитарка. "Здравствуй, моя ненаглядная жена Маруся. Пишу тебе это письмо из госпиталя. Так получилось, что приходится писать мне не самому. Помогает мне наша санитарка Валентина Ивановна Сарычева. Сразу хочу доложить тебе, моя Марусенька, что я ослеп в результате контузии и домой не вернусь, так как не хочу быть обузой в твоей жизни. Ты еще молодая и может еще даже красивая, ну, а я решил бросить тебя. Главврач предложил мне место в Доме инвалидов, здесь недалеко. Там я и закончу свою жизнь. Матушке моей, Агафье Петровне, об этом скажи сама и еще передай, что я ее всегда любил и уважал. И тебя тоже люблю, моя Маруся. Адрес проживания писать не буду, так как знаю твой характер. Будь счастлива. Твой муж Тимофей. Бывший уже." А внизу страницы было дописано следующее: Уважаемая Маруся, письмо полностью написано под диктовку вашего мужа, но я все-таки напишу вам адрес госпиталя, где сейчас находится ваш муж. А вы сами решайте дальше, что делать. С уважением Валентина Ивановна Сарычева, санитарка. Маруся прочитав письмо, закрыла лицо руками и молча посидела так несколько минут. -Маруся, что там в письме-то? -спросила ее свекровь, Агафья Петровна, спуская с печки свои худые ноги. - Как там наш Тимофеюшка? Что пишет? Маруся посмотрела на свекровь и громко выдохнула: -Пишет, мамочка, что бросил он меня. Ослеп и не хочет возвращаться домой, жук навозный.- Она со злостью скомкала письмо.-Ну, я ему устрою, скоро. Спасибо санитарке Валентине Ивановне, дай ей Бог здоровья. Через неделю Маруся привезла домой своего слепого мужа Тимофея. Женщина она была рослая, крупная. Зашла стремительно в палату и после недолгого разговора с мужем, сгребла его в охапку, вынесла во двор и посадила в телегу. -Скажите, доктору, я приеду потом и все бумаги оформим! -крикнула Маруся растерянным санитаркам около дверей.-Трогай! После приезда домой, Тимофей захандрил. Сидел часами неподвижно, как каменный, ни с кем не разговаривал. Маруся понимала, как ему тяжело жить в этой постоянной, страшной темноте. Иногда она зажмуривала глаза и ей даже от этого становилось жутко. Она даже задыхалась от этого состояния. А каково было ее Тимофеюшке, который до войны без дела никак не мог усидеть? Вот, проклятая война сломала мужика... Маруся вдруг неожиданно вспомнила, как он приехал к ней свататься в 1935 году вместе с матерью. Невысокий, голубоглазый паренек стоял у порога, робко поглядывая на рослую статную красавицу. Разговор начала Агафья Петровна, обратившись к матери Маруси. -Ну вот, Маланья Демидовна, жениха к вам привела, сына моего Тимофея Кондратьевича. Любит он, Малаша, твою дочь и в жены ее взять хочет.-Агафья Петровна быстро толкнула вперед сына. -Да я-то что? -вздохнула Маланья. - Маруся у нас самостоятельная, все сама решает. Только... больно мелкий жених-то. Маруся моя, видите какая?-Маланья Петровна гордо окинула взглядом свою высокую дочь. -Да видим, видим,- закивала Агафья. -Красавица, ничем бог не обделил, ни умом, ни красотой. Только Тима мой тоже умелец, дом у нас как терем расписной, золотые руки у парня, серьезный ...и Марусю вашу любит уже давно. -Он-то любит, -снова вздохнула мать. -А ты, Маруся, как? Тимофей тебе по нраву? -По нраву, мама, -зарделась Маруся. ...Маруся вдруг вздрогнула от тихого прикосновения Агафьи Петровны. -Что, мама? -Тошно тебе, девка? - вздохнула свекровь.-А каково ему-то? -Она кивнула на сына, сидевшего у окна.-Он же столяр-краснодеревщик, как ему без дела жить? Утухнет ведь совсем, - она тихо захлюпала носом. -Не утухнет, -Маруся решительно поднялась и вышла из дома. Она решила поговорить с директором школы. Тимофея устроили в школу трудовиком, стал учить ребятишек столярному делу. Он сразу оживел, стал суетиться как раньше. А когда снова становился смурным, Маруся подсовывала ему, как бы невзначай, его инструменты и деревянные чурочки. Удивительно, но слепота не мешала Тимофею строгать и создавать чудесные изделия, как будто руки теперь работали еще и за глаза. ...Прошло два года. Жизнь у Лыковых налаживалась. Только вот стала замечать Маруся, что как-то слишком уж часто ходит мимо их дома Анюта Грачева, разбитная симпатичная вдовушка. И ведь проходит именно тогда, когда Тимофей во дворе находится: мастерит что-то или на крыльце сидит, чурочку какую строгает. Вот и сейчас Маруся стояла у окна и задумчиво смотрела на Анюту, снова стоявшую рядом с Тимофеем. Ее звонкий, игривый смех был для Маруси как нож по сердцу. По характеру она всегда была ревнивой, но Тимофей как-то никогда повода для ревности не давал, для него никого кроме Маруси на всем свете краше не было, а тут, смотрите-ка, разошелся, сидит, смеется с этой Анютой. Агафья Петровна подошла к окну. -Неспокойно тебе, лапушка? Я ведь тоже примечаю давно эту стерву. И ходит, и ходит мимом нас, -буркнула Агафья.-Смотри, Маруся. Слепой, слепой, а уведет еще мужика-то эта ... Ты поговори с ней, милая...как ты умеешь. -Конечно, поговорю, -кивнула Маруся.-И с Тимофеюшкой нашим тоже поговорю. За ужином все трое сидели молча за столом. -А чего такие смурные все? - первым начал разговор Тимофей.- Мать, ты что молчишь-то? Не заболела? Агафья быстро посмотрела на мрачную невестку. -Наелась я что-то, -она мышкой выскользнула из-за стола.-Пойду посмотрю, что там Зорянка мычит как-то громко. -Маруся, ну а ты что? -муж нащупал руку Маруси и положил на нее свою ладонь.-Чего случилось у моей красавицы? Маруся молча убрала руку. -Красавицы, говоришь?-она уже закипала.- Одна ли я у тебя красавица-то? Или еще кто в уши тебе тут около крыльца поет? -Ты про Анну, что ли? -засмеялся супруг.-Да ладно тебе, ну скучно ей, вот и заходит иногда, прибаутки мои послушать. Веселят они ее, ты же знаешь какой я веселый... -Правда, что ли? -Маруся уже кипела, как разогретый самовар.-Веселый, говоришь? Вот с этого дня будешь дома сидеть и строгать, только меня веселить! -Ну, ты даешь, -Тимофей покачал головой.- Я что тебе птица в клетке, какая? Не могу с другой женщиной посмеяться что ли? Да я свободный человек! -Чего ты сказал? -Маруся поднялась из-за стола и со всего размаху вдруг засадила ложкой по лбу мужа.-Вот тебе, весельчак, получай! Жук навозный! Ишь ты... Но Маруся не рассчитала своих сил. Худощавый муж от удара покачнулся на стуле и...рухнул плашмя на пол. -Тима! -Маруся кинулась к мужу.-Тимушка! Господи! Тимофей лежал без сознания. В комнату вошла Агафья Петровна. Маруся подбежала к ней с плачем. -Мама, я мужа убила! -Да ладно тебе, убила, -свекровь подошла к Тимофею и низко наклонилась.-Тимушка, сыночек, ты как? Тимофей тихо пошевелился и застонал. -Живой, - выдохнула мать- Маруся, иди сюда, он живой еще! Маруся тоже наклонилась над мужем. -Маруся, я тебя ...вижу, - бормотал тот.-Я вижу тебя...и маму тоже...вижу... Маруся со страхом оглянулась на свекровь. -Отходит, -пожевав губами, -заключила Агафья.-Вот смерть где нашла сыночка моего. ...Через несколько дней Маруся с Тимофеем приехали домой из города. На Тимофее красовались большие очки в черной оправе. Врач-офтальмолог, осмотрев Тимофея, пояснил, что в результате контузии наступившая слепота имела временный характер. Такое случается иногда. -Это все Маруся моя, целительница, -гордо показал Тимофей на жену.-Ей спасибо! -Что же вы сделали с ним? -повернулся к ней врач. -Да ...нет ничего особенного, - зарделась Маруся. -Это муж просто шутит. А скажите, доктор, слепота не может вернуться снова? -Да нет, вряд ли.-Покачал доктор головой -Да, с такой целительницей, как у вас, Тимофей Кондратьевич, вам ничего не страшно, - рассмеялся врач. -Это точно! -Тимофей с любовью посмотрел на жену.-Ничего мне с ней не страшно. В 1947 году Маруся родила девочку. -Господи, малехонькая какая, -ахнула свекровь, увидев ребенка.-В нашу породу пошла девка! Тимофей, смотри, дочка какая у тебя, как кнопочка! Тимофей зачарованно смотрел на девочку... Автор: Повороты Судьбы

Встреча с дедом.

Встреча с дедом.

На станцию бабушка ходила каждый день. Пять километров туда, пять оттуда. Возвращающаяся со станции бабушка – это было привычней и неукоснительней, чем идущий с работы папа или проверяющая тетрадки мама: у папы были выходные, отпуска и командировки, у мамы – каникулы или, в редкие дни, отсутствие тетрадок, а у бабушки не было ни того, ни другого, ни третьего. Отправляющейся в путь бабушку никто не видел, поскольку она уходила, когда все еще спали. Единственный поезд, останавливающийся на ближайшей станции, приходил в семь утра. Его и ходила встречать бабушка. Тимофей бежал в школу, а навстречу – бабушка. Она смотрела или под ноги, или вдаль невидящим взглядом, Тима подбегал к ней, прижимался и говорил: «А я, бабунюшка, в школу иду». Бабушка гладила его по голове со словами: «С Богом, Тимушка, с Богом». Крестила его и целовала в лоб. Со станции она всегда приходила очень печальной и, долго занимаясь делами по дому, иногда напевая что-то, была как в воду опущенной. И так каждый день. Бабушка редко была веселой. Мало говорила, больше слушала. И даже не от нее, а от мамы Тимоша знал, почему бабушка ходит на станцию. Она встречает дедушку. А тот все не приезжает. Вернее, не возвращается. С войны. Когда он ушел на фронт, мама была еще в колыбели, а ее старшему брату исполнилось пять лет. И он плохо помнит отца. Бабушка очень боялась, что дедушка вернется, а его никто не встретит, и он подумает, что бабушка не ждала и не верила. А она ждет и верит. И в церкви ставит свечки за дедушкино здравие. «Пусть хоть где, остался даже если с кем-то, здоровый будет», – это уже сам Тима слышал, когда бабушка с соседкой разговаривала. У той муж тоже не вернулся. Но ей и похоронка пришла, и на могиле его она уже не раз была, когда пионеры-следопыты определили место его захоронения и прислали письмо. Она со всеми пятью детьми на могилу ездила. И после поездки, в которую ее собирали всем селом с огромными хлопотами, рассказывала бабушке: – Всех перед ним выстроила, говорю: «Полюбуйся, Федор, каких я тебе детей вырастила. Не всякие родители вдвоем так поднимут, как я их подняла». Из пятерых только двое его помнят, а Танюшку-то и он не видал: после него, в августе, родила, хоть в сентябре ждали. Бабушка кивала головой: – Разве я не помню? Все помню. И про твоих, и про своих... А бабушке пришло другое письмо: без вести пропал. Значит, жив. В этом бабушка абсолютно уверена. Да вон даже после похоронок, говорят, люди возвращались. А уж после «без вести пропал» и в соседнее село тракторист пришел. Без ноги. И дедушка придет. Выйдет он на станции, а его никто не встречает. Это горько и обидно после стольких лет разлуки. Бабушке поэтому и болеть некогда, как она сама говорит, потому что болей не болей, а на станцию идти надо. Как-то Тима с классом поехали на экскурсию. На поезде. Так получилось, что учителя не смогли известить совхоз, когда возвращаются дети. И Тима помнит, как он обрадовался, когда в утренних сумерках на пустом перроне увидел бабушку: она стояла в начале платформы и жадно всматривалась в окна проплывавших мимо вагонов. Они с Тимой одновременно увидели друг друга, и мальчик радостно закричал: «Бабушка! Я приехал!» А она побежала, как могла в ее возрасте, за тянувшимся до остановки вагоном, словно боялась, что Тима проедет мимо. Это было так приятно, что тебя встречают! Ждут! Пока весь класс сидел в малюсеньком зале вокзала, дожидаясь вызванного по телефону совхозного автобуса, Тима, гордый тем, что его единственного встретили, успел пересказать бабушке все впечатления от поездки. Она сидела, внимательно слушала его, прижав к себе и гладя по голове, но словно и не слышала. Мама мечтала быть геологом, как старший брат, а стала учителем. Тоже из-за станции. Брат ей объяснил, что с бабушкой должен кто-то остаться: она ни в какую не хотела никуда уезжать. Мама закончила пединститут и вернулась в родное село. А Тима мечтал быть следопытом. Чтобы отыскать своего дедушку. Ведь следопыты не только могилы разыскивают, но и людей, которые потерялись во время войны. Дедушка тоже мог потеряться. Например, забыл адрес. Так бывает, что человек все забывает после ранения. Но для того чтобы стать следопытом, сначала надо стать пионером. И Тима так старательно учился и хорошо себя вел, что его приняли в пионеры в числе трех лучших учеников класса. Следопыт должен хорошо знать географию и историю. Еще ориентироваться на местности и читать карты. У Тимы были пятерки по всем предметам, но знания географии, истории были таковы, что он, ученик сельской школы, побеждал на областных олимпиадах по этим предметам, и в ориентировании на местности на «Зарницах» ему тоже не было равных. – Бабунюшка, я обязательно найду дедушку и привезу его домой, – говорил он бабушке, когда она была особенно печальной. – Ты, Тимушка, моя надежда, – всегда отвечала она. Но, надеясь на внука, все равно каждый день ходила на станцию. Учиться дальше Тимофей мог поехать и в Москву, но поступил на физико-математический факультет университета в областном центре, потому что не представлял, что сможет видеть бабушку не чаще, чем два раза в год, на каникулах после летней и зимней сессий, и приезжал на каждые выходные. Учеба на программиста позволяла Тимофею расширить поисковые возможности. Он систематизировал данные о без вести пропавших: где, сколько, какое количество затем удалось отыскать среди живых... Прекрасно понимал, что шансы отыскать деда среди живых равны нулю. Собирал данные о захоронениях, особенно в тех местах, где воевал дед и находился в тот момент, как пропал без вести. Поисковая работа и на местности, и в архивах стала образом жизни Тимофея, и консультировались у него даже люди с учеными степенями. ...Нашел он не только могилу деда, но и двух его здравствующих однополчан, один из которых видел, как рядом с дедом разорвался снаряд и от деда едва ли что даже осталось. Самого однополчанина контузило, и он после госпиталя был демобилизован. Он уверен: дед погиб, а известие о том, что без вести пропал, пришло потому, что мясорубка была страшная, штабы просто не успевали выяснять, что случилось с каждым солдатом. Однополчанина после войны разыскали местные следопыты, выяснявшие имена воевавших, и он имя Тимофеева деда уверенно назвал в числе погибших за село. Следопыты и родных погибших воинов разыскивали. Но, видимо, не получилось всех известить. О результатах своих поисков Тимофей не говорил никому. И на могилу поехал со своей поисковой группой, не сообщив домашним, что, похоже, отыскал захоронение деда. Обелиск стоял на краю села. Имя деда было написано черной краской на скромной серой бетонной стеле первым: Белолицев Т. И. – Тимофей Иванович. Внук взял землю с могилы деда, положил в мешочек, который сшила ему бабушка в первые его школьные поисковые поездки. Холщовый мешочек предназначался для хлеба. Так, в этом мешочке, он и привез землю домой, положил за бабушкину икону, перед которой она каждый день молилась, но почти никогда уже не заглядывала за образа: уборка была обязанностью сестры Тимофея Тони, которой он наказал не трогать положенную им вещь. Внук понимал, что ожидание деда только и держит на этом свете старенькую бабушку, и если она узнает о том, что он давно умер, едва ли долго проживет после такого известия. Она жива этим ожиданием. И родителям нельзя сообщать: они наверняка проговорятся, тем более отец все чаще настаивает на переезде в областной центр, где ему, директору фирмы, прекрасному хозяйственнику и организатору, давно и настоятельно предлагают занять пост в министерстве. В город все-таки решили переехать. Отец заявил, что нельзя отпускать младшую дочь одну учиться в центр, недопустимо всю семью делать заложниками бабушкиных фантазий, когда ясно как дважды два, что дед давно умер, ждать некого. Бабушка и не настаивала никогда, чтобы кто-то оставался в селе из-за нее. Она просто говорила, что сама никуда не уедет. Когда Тимофей заканчивал четвертый курс, а сестра готовилась к вступительным экзаменам в вуз, отец поставил вопрос ребром, оформил перевод в министерство и стал готовить семью к переезду. Бабушка была совсем плоха, на станцию еле ходила, по-прежнему говорила, что никуда не поедет. Мама почти плакала и уговаривала, намекая, что не может остаться с ней, поскольку в городе мужа сразу приберут к рукам бойкие горожанки, что нельзя и дочь оставлять в городе без присмотра. – Поезжай, поезжай, Манечка, – буквально хорохорилась бабушка. – Я одна прекрасно проживу. Хозяйство мне одной не нужно. А воды принесу, сготовлю себе, поезжай, не думай, заботу не бери в голову – справлюсь. Ничего не говоря родителям, Тимофей перевелся на заочное отделение и поставил семью перед фактом: – Я остаюсь с бабушкой, а вы переезжайте в город. Отец пытался возражать, но Тимофей заявил, что если они даже насильно увезут беспомощную бабушку, он все равно останется и сам будет ходить на станцию встречать деда. – Ты портишь себе жизнь! – воскликнул отец. – Какая карьера тебя ждет в деревне?! – Извини, отец, но карьериста из меня тебе не удалось воспитать. Да и тебе жизнь здесь не помешала занять пост в министерстве. Почему ты думаешь, что мне помешает? Тем более я программист и могу работать хоть на необитаемом острове, если связь с землей более-менее налажена. Как-то осенью бабушка окончательно слегла, чего сильнее всего боялась. Она ни о чем не просила Тимофея, но на другой день он встал чуть свет и стал собираться. – Ты куда? – спросила бабушка. – На станцию, деда встречать. – Фотографию возьми, а то не узнаешь, – голос бабушки дрожал от радости и волнения, она показывала на стену, где в старой раме под стеклом было много карточек, в том числе деда. Он прислал это фото с фронта: в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, гимнастерке. – Узнаю, бабунюшка. – Нет, возьми, – настаивала она. Тимофей не стал возражать. Он достал из-под стекла фотографию деда, на которой тот был почти его нынешним ровесником. – В целлофан заверни, – продолжались советы. И эту просьбу выполнил внук. Пошел, перекрещенный на дорогу бабушкой. Конечно, можно было бы остаться во дворе, залезть на сеновал, поспать там, а потом прийти в дом и сказать, что был на станции. Но он боялся, что бабушка все поймет. И пошел встречать деда, могилу которого отыскал два года назад. Странное дело: когда поезд показался и вагоны стали проплывать мимо, Тимофей начал вглядываться в окна, поймав себя на том, что надеется увидеть деда. Увидеть именно таким, каков он был на фотографии, лежащей во внутреннем кармане пиджака. Никто не вышел из остановившегося состава. Но только когда поезд скрылся из виду, Тимофей пошел домой. С этого дня он каждый день ходил на станцию и со странной надеждой всматривался в окна тормозящего поезда. Учась в городе, Тимофей ходил и на дискотеки, по вечерам собирались с друзьями, а в деревне он помимо нехитрых работ по хозяйству все время уделял учебе и поискам. И уже вокруг него собиралась местная ребятня, заразившаяся интересом к поисковым работам, истории, краеведению. Запросы в архивы, выписывание редких книг, штудирование карт навели его на поразительное открытие: в его родных местах могли сохраниться древние стоянки, останки людей, которым не менее тысячи лет. Тимофей не только подробно опросил всех старожилов, собрал предания, легенды, песни своего села, но и исходил соседние деревни, пока не определил место, где следует производить раскопки. Закончив вуз с красным дипломом, имея массу самых заманчивых предложений, Тимофей остался в родном селе – учителем в школе. И уже в июле, еще не приступив к работе с учениками, начал с группой поисковиков под руководством профессора археологии раскопки. Несмотря на бурные археологические работы, Тимофей продолжал каждый день ходить на станцию. Бабушка крестила его перед уходом, и с каждым разом это движение давалось ей все труднее. Придя как-то со станции, Тимофей увидел, что бабушка без него приподнялась и не лежала, а сидела на кровати. Она похорошела, лицо ее светилось. Он не успел ничего сказать, как она тихо произнесла: – Тимоня, милый ты мой! – и протянула к нему руки, воздев их. Она впервые назвала его Тимоней. Обычные ее обращения к нему были «Тимонюшка», «Тимочка», «Тимушенька». Он хотел ответить ей, но она вдруг запричитала: – Пришел! Вернулся! Хотя ничего особенного в том, что он вернулся со станции, как и ежедневно, не было. – Я знала, знала! – и Тимофей понял, что она увидела в нем деда. – Подойди, подойди, душа ты моя! Истосковалась как я по тебе, сокол ты мой ясный! Таких ласковых слов никогда не слышал прежде от бабушки даже он, ее любимец. Подошел к кровати, сел. Бабушка уткнулась ему в плечо, прижалась, причитала: – Дети-то как выросли! Не узнаешь детей-то! А ты не изменился! Я вот постарела, не смотри на меня, – бабушка, как девушка, стыдливо прятала лицо, уткнувшись в рукав внука. – Сейчас Тима придет. Манин старший. Ушел он. Тебя встречать пошел. Разминулись вы, видно. В твою честь назвали. Как с тебя вылили, Тиму-то. Маня – в городе, недавно туда уехали, а так все со мной жила. Ваня-то – геолог у нас, всю землю уж исходил. Я дальше райцентра так и не была, а он всю землю нашу обходил-объездил. Боялась я уезжать-то. А ну на день уеду, а ты в тот день и вернешься? Скажешь: куда жена-то удула? Мужа с войны не ждет, гуляет. Ноги вот у меня отказали, совсем не ходячая, а когда таскала, все дни, ни одного не пропустила, ходила тебя встречать. Ну вот и отчиталась перед тобой за жизнь мою. Жила долго, а отчиталась коротко. Тимоня, сокол мой, сейчас и умирать можно – дождалась, ты мне и глаза закрой, друг сердечный. Тимофей все понимал. В глазах стояли слезы, но он не мог их даже смахнуть: одной рукой он держал руку бабушки, другой гладил ее седую голову. Бабушка стала говорить тише, неразборчиво, потом откинулась на подушку, сложила руки на груди и затихла. С улыбкой и умиротворением на лице. И лицо стало буквально ликом, какие были на многочисленных иконах в доме. Глаза остались чуть приоткрытыми. Внук закрыл бабушке глаза. Как странно и несправедливо: всю жизнь рядом с тобой был человек. Самый близкий, самый любимый, дорогой. И вдруг он просто закрыл глаза, и его не стало. Тимофей никогда не встречался со смертью близкого. Он не представлял, что это так буднично и страшно в своей неотвратимости. Он сам обмыл ее, сам одел в вещи, давно лежавшие приготовленными ею в похоронном узелке. Сделав все это, позвонил родителям и сообщил о случившемся. В гроб бабушке кроме фотографии деда он положил тот холщовый мешочек с землей. Когда гроб поставили на краю могилы, к траурной толпе подлетел белый голубок и сел на рябину, стоящую в головах свежевырытой ямы. Не спугнули его ни стук молотка, вбивающего гвозди, ни громкий плач мамы. Голубок сидел на ветке, пока люди не пошли с кладбища. Тогда и он вспорхнул и улетел. Все обратили на него внимание и гадали, что это могло значить. И только Тимофей точно знал, что это за голубок и почему он прилетал к бабушкиной могиле. Анна Серафимова

💝 Помогите шестерёнкам проекта крутиться!

Ваша финансовая поддержка — масло для технической части (серверы, хостинг, домены).
Без смазки даже самый лучший механизм заклинит 🔧

Куда подевались юродивые?

Куда подевались юродивые?

В сентябре 1980 года мы с женой приехали в Псково-Печерский монастырь и после литургии оказались в храме, где отец Адриан отчитывал бесноватых. В ту пору каждый молодой человек, особенно городского обличия и одетый не в поношенное советское одеяние полувековой давности, переступая порог храма, привлекал к себе внимание не только пожилых богомольцев, но и повсюду бдящих строгих дядей, оберегавших советскую молодежь от религиозного дурмана. Внимание к нашим персонам мы почувствовали еще у монастырских ворот: человек с хорошо поставленным глазом просветил нас насквозь и все про нас понял. Строгие взгляды я постоянно ловил и во время службы, но при отчитке несколько пар глаз смотрело на нас уже не просто строго, а с нескрываемой ненавистью. Были ли это бедолаги-бесноватые или бойцы «невидимого фронта» – не знаю, да теперь это и неважно. Скорее всего, некоторые представляли оба «департамента». Я был вольным художником, и мои посещения храмов могли лишь укрепить начальство в уверенности, что я совсем не пригоден к делу построения светлого будущего. А вот жена преподавала в институте и могла лишиться места. Так что мысли мои были далеки от молитвенного настроя. Мир, в который мы попали, был, мягко говоря, странным для молодых людей, не так давно получивших высшее образование, сильно замешенное на атеизме. На амвоне стоял пожилой священник с всклокоченной бородой и в старых очках с веревками вместо дужек. Он монотонно, запинаясь и шепелявя, читал странные тексты. Я не мог разобрать и сотой доли, но люди, столпившиеся у амвона, видимо, прекрасно их понимали. Время от времени в разных концах храма начинали лаять, кукарекать, рычать, кричать дурными голосами. Некоторые выдавали целые речевки: «У, Адриан-Адрианище, не жги, не жги так сильно. Все нутро прожег. Погоди, я до тебя доберусь!» Звучали страшные угрозы: убить, разорвать, зажарить живьем. Я стал рассматривать лица этих людей. Лица как лица. До определенной поры ничего особенного. Один пожилой мужчина изрядно смахивал на нашего знаменитого профессора – знатока семи европейских языков. Стоял он со спокойным лицом, сосредоточенно вслушиваясь в слова молитвы, и вдруг, услыхав что-то сакраментальное, начинал судорожно дергаться, мотать головой и хныкать, как ребенок от сильной боли. Рядом со мной стояла женщина в фуфайке, в сером пуховом платке, надвинутом до бровей. Она тоже была спокойна до определенного момента. И вдруг, практически одновременно с «профессором», начинала мелко трястись и издавать какие-то странные звуки. Губы ее были плотно сжаты, и булькающие хрипы шли из глубин ее необъятного организма – то ли из груди, то ли из чрева. Звуки становились все громче и глуше, потом словно какая-то сильная пружина лопалась внутри нее – с минуту что-то механически скрежетало, а глаза вспыхивали зеленым недобрым светом. Мне казалось, что я брежу: человеческий организм не может производить ничего подобного. Это ведь не компьютерная графика, и я не на сеансе голливудского фильма ужасов. Но через полчаса пребывания в этой чудной компании мне уже стало казаться, что я окружен нашими милыми советскими гражданами, сбросившими маски, переставшими играть в построение коммунизма и стучать друг на друга. Все происходившее вокруг меня было неожиданно открывшейся моделью нашей жизни с концентрированным выражением болезненного бреда и беснования. Так выглядит народ, воюющий со своим Создателем. Но люди, пришедшие в этот храм, кричавшие и корчившиеся во время чтения Евангелия и заклинательных молитв, отличались от тех, кто остался за стенами храма, лишь тем, что перестали притворяться, осознали свое окаянство и обратились за помощью к Богу. Когда отчитка закончилась, мне захотелось поскорее выбраться из монастыря, добраться до какой-нибудь столовой, поесть и отправиться в обратный путь. Но случилось иначе. К нам подошел Николка. Я заприметил его еще на службе. Был он одет в тяжеленное драповое пальто до пят, хотя было не менее 15 градусов тепла. – Пойдем, помолимся, – тихо проговорил он, глядя куда-то вбок. – Так уж помолились, – пробормотал я, не совсем уверенный в том, что он обращался ко мне. – Надо еще тебе помолиться. И жене твоей. Тут часовенка рядом. Пойдем. Он говорил так жалобно, будто от моего согласия или несогласия зависела его жизнь. Я посмотрел на жену. Она тоже устала и еле держалась на ногах. Николка посмотрел ей в глаза и снова тихо промолвил: – Пойдем, помолимся. Уверенный в том, что мы последуем за ним, он повернулся и медленно пошел в гору по брусчатке, казавшейся отполированной после ночного дождя. Почти всю дорогу мы шли молча. Я узнал, что его зовут Николаем. Нам же не пришлось представляться. Он слыхал, как мы обращались друг к другу, и несколько раз назвал нас по имени. Шли довольно долго. Обогнули справа монастырские стены, спустились в овраг, миновали целую улицу небольших домиков с палисадниками и огородами, зашли в сосновую рощу, где и оказалась часовенка. Николка достал из кармана несколько свечей, молитвослов и акафистник. Затеплив свечи, он стал втыкать их в небольшой выступ в стене. Тихим жалобным голосом запел «Царю Небесный». Мы стояли молча, поскольку, кроме «Отче наш», «Богородицы» и «Верую», никаких молитв не знали. Николка же постоянно оглядывался и кивками головы приглашал нас подпевать. Поняв, что от нас песенного толку не добьешься, он продолжил свое жалобное пение, тихонько покачиваясь всем телом из стороны в сторону. Голова его, казалось, при этом качалась автономно от тела. Он склонял ее к правому плечу, замысловато поводя подбородком влево и вверх. Замерев на несколько секунд, он отправлял голову в обратном направлении. Волосы на этой голове были не просто нечесаными. Вместо них был огромный колтун, свалявшийся до состояния рыжего валенка. (Впоследствии я узнал о том, что у милиционеров, постоянно задерживавших Николку за бродяжничество, всегда были большие проблемы с его прической. Его колтун даже кровельные ножницы не брали. Приходилось его отрубать с помощью топора, а потом кое-как соскребать оставшееся и брить наголо.) Разглядывая Николкину фигуру, я никак не мог сосредоточиться на словах молитвы. Хотелось спать, есть. Ноги затекли. Я злился на себя за то, что согласился пойти с ним. Но уж очень не хотелось обижать блаженного. И потом, мне казалось, что встреча эта не случайна. Я вспоминал житийные истории о том, как Сам Господь являлся под видом убогого страдальца, чтобы испытать веру человека и его готовность послужить ближнему. Жена моя переминалась с ноги на ногу, но, насколько я мог понять, старалась молиться вместе с нашим новым знакомцем. Начал он с Покаянного канона. Когда стал молиться о своих близких, назвал наши имена и спросил, как зовут нашего сына, родителей и всех, кто нам дорог и о ком мы обычно молимся. Потом он попросил мою жену написать все эти имена для его синодика. Она написала их на вырванном из моего блокнота листе. Я облегченно вздохнул, полагая, что моление закончилось. Но не тут-то было. Николка взял листок с именами наших близких и тихо, протяжно затянул: «Господу помолимся!» Потом последовал акафист Иисусу Сладчайшему, затем Богородице, потом Николаю Угоднику. После этого он достал из нагрудного кармана пальто толстенную книгу с именами тех, о ком постоянно молился. Листок с нашими именами он вложил в этот фолиант, прочитав его в первую очередь. Закончив моление, он сделал три земных поклона, медленно и торжественно осеняя себя крестным знамением. Несколько минут стоял неподвижно, перестав раскачиваться, что-то тихонько шепча, потом повернулся к нам и, глядя поверх наших голов на собиравшиеся мрачные тучи, стал говорить. Говорил он медленно и как бы стесняясь своего недостоинства, дерзнувшего говорить о Боге. Но речь его была правильной и вполне разумной. Суть его проповеди сводилась к тому, чтобы мы поскорее расстались с привычными радостями и заблуждениями, полюбили бы Церковь и поняли, что Церковь – это место, где происходит настоящая жизнь, где присутствует живой Бог, с Которым любой советский недотепа может общаться непосредственно и постоянно. А еще, чтобы мы перестали думать о деньгах и проблемах. Господь дает все необходимое для жизни бесплатно. Нужно только просить с верой и быть за все благодарными. А чтобы получить исцеление для болящих близких, нужно изрядно потрудиться и никогда не оставлять молитвы. Закончив, он посмотрел нам прямо в глаза: сначала моей жене, а потом мне. Это был удивительный взгляд, пронизывающий насквозь. Я понял, что он все видит. В своей короткой проповеди он помянул все наши проблемы и в рассуждении на так называемые «общие темы» дал нам совершенно конкретные советы – именно те, которые были нам нужны. Взгляд его говорил: «Ну что, вразумил я вас? Все поняли? Похоже, не все». Больше я никогда не встречал его прямого взгляда. А встречал я Николку потом часто: и в Троице-Сергиевой лавре, и в Тбилиси, и в Киеве, и в Москве, и на Новом Афоне, и в питерских храмах на престольных праздниках. Я всегда подходил к нему, здоровался и давал денежку. Он брал, кивал без слов и никогда не смотрел в глаза. Я не был уверен, что он помнит меня. Но это не так. Михаил, с которым он постоянно странствовал, узнавал меня и, завидев издалека, кричал, махал головой и руками, приглашая подойти. Он знал, что я работаю в документальном кино, но общался со мной как со своим братом-странником. Возможно, принимал меня за бродягу-хипаря, заглядывающего в храмы. Таких хипарей было немало, особенно на юге. Он всегда радостно спрашивал, куда я направляюсь, рассказывал о своих перемещениях по православному пространству, сообщал о престольных праздниках в окрестных храмах, на которых побывал и на которые еще только собирался. Если мы встречались в Сочи или на Новом Афоне, то рассказывал о маршруте обратного пути на север. Пока мы обменивались впечатлениями и рассказывали о том, что произошло со дня нашей последней встречи, Николка стоял, склонив голову набок, глядя куда-то вдаль или, запрокинув голову, устремляя взор в небо. Он, в отличие от Михаила, никогда меня ни о чем не спрашивал и в наших беседах не принимал участия. На мои вопросы отвечал односложно и, как правило, непонятно. Мне казалось, что он обижен на меня за то, что я плохо исполняю его заветы, данные им в день нашего знакомства. Он столько времени уделил нам, выбрал нас из толпы, сделал соучастниками его молитвенного подвига, понял, что нам необходимо вразумление, надеялся, что мы вразумимся и начнем жить праведной жизнью, оставив светскую суету. А тут такая теплохладность. И о чем говорить с тем, кто не оправдал его надежд?! Когда я однажды спросил его, молится ли он о нас и вписал ли нас в свой синодик, он промяукал что-то в ответ и, запрокинув голову, уставился в небо. Он никогда не выказывал нетерпения. К Михаилу всегда после службы подбегала целая толпа богомолок и подолгу атаковала просьбами помолиться о них и дать духовный совет. Его называли отцом Михаилом, просили благословения, и он благословлял, осеняя просивших крестным знамением, яко подобает священнику. Поговаривали, что он тайный архимандрит, но поверить в это было сложно. Ходил он, опираясь на толстую суковатую палку, которая расщеплялась пополам и превращалась в складной стульчик. На этом стульчике он сидел во время службы и принимая народ Божий в ограде храмов. Я заметил, что священники, глядя на толпу, окружавшую его и Николку, досадовали. Иногда их выпроваживали за ограду, но иногда приглашали на трапезу. Во время бесед отца Михаила с народом Николке подавали милостыню. Принимая бумажную денежку, он медленно кивал головой и равнодушно раскачивался; получая же копеечку, истово крестился, запрокинув голову вверх, а потом падал лицом на землю и что-то долго шептал, выпрашивая у Господа сугубой милости для одарившей его «вдовицы за ее две лепты». В Петербурге их забирала к себе на ночлег одна экзальтированная женщина. Она ходила в черном одеянии, но монахиней не была. Говорят, что она сейчас постриглась и живет за границей. Мне очень хотелось как-нибудь попасть к ней в гости и пообщаться с отцом Михаилом и Николкой поосновательнее. Все наши беседы были недолгими, и ни о чем, кроме паломнических маршрутов и каких-то малозначимых событий, мы не говорили. Но напроситься к даме, приватизировавшей Михаила и Николку, я так и не решился. Она очень бурно отбивала их от почитательниц, громко объявляла, что «ждет машина, и отец Михаил устал». Услыхав про машину, отец Михаил бодро устремлялся, переваливаясь с боку на бок, за своей спасительницей, энергично помогая себе своим складным стульчиком. Вдогонку ему неслось со всех сторон: «Отец Михаил, помолитесь обо мне!» «Ладно, помолюсь. О всех молюсь. Будьте здоровы и мое почтение», – отвечал он, нахлобучивая на голову высокий цилиндр. Не знаю, где он раздобыл это картонное изделие: либо у какого-нибудь театрального бутафора или же сделал сам. Картина прохода Михаила с Николкой под предводительством энергичной дамы сквозь строй богомолок была довольно комичной. Представьте: Николка со своим колтуном в пальто до пят и карлик в жилетке с цилиндром на голове, окруженные морем «белых платочков». Бабульки семенят, обгоняя друг друга. Вся эта огромная масса, колыхаясь и разбиваясь на несколько потоков, движется на фоне Троицкого собора, церквей и высоких лаврских стен по мосту через Монастырку, оттесняя и расталкивая опешивших иностранных туристов. Те, очевидно, полагали, что происходят съемки фильма-фантасмагории, в котором герои из XVIII века оказались в центре современного европейского города. Самая замечательная встреча с отцом Михаилом произошла в 1990 году. На Успение я пошел в Никольский храм и увидел его в левом приделе. Он сидел на своем неизменном стульчике. Николки с ним не было. – Александр, чего я тебя этим летом нигде не встретил? – спросил он, глядя на меня снизу вверх хитро и задорно. – Да я нынче сподобился в Париже побывать. – В Париже? Да чего ты там забыл? Там что, православные церкви есть? – Есть. И немало. Даже монастыри есть. И русские, и греческие. – Да ну!.. И чего тебе наших мало? – Да я не по монастырям ездил, а взял интервью у великого князя. – Какого такого князя? – Владимира Кирилловича, сына Кирилла Владимировича – Российского императора в изгнании. – Ух ты. Не слыхал про таких. И чего они там императорствуют? Я стал объяснять ему тонкости закона о престолонаследовании и попросил его молиться о восстановлении в России монархии. И вдруг Михаил ударил себя по коленкам обеими руками и закатился громким смехом. Я никогда не видел его смеющимся. Смеялся он, что называется, навзрыд, всхлипывая и вытирая глаза тыльной стороной ладоней. Я был смущен и даже напуган: – Что с Вами? Что смешного в том, чтобы в России был царь? – Ну, ты даешь. Царь. Ишь ты. Ну, насмешил. Царь! – продолжал он смеяться, сокрушенно качая головой. – Да что ж в этом смешного? – Да над кем царствовать?! У нас же одни бандиты да осколки бандитов. И этого убьют. *** Недавно я рассказал о том, что хочу написать о знакомых юродивых моему приятелю. Я описал ему Михаила и Николку. – Да я их помню, – сказал он. – Они у нас несколько раз были. Ночевали при церкви. Его отец был священником. Сам он ничего толком рассказать о них не мог, но обещал отвезти к своему отцу. К сожалению, и отец его не смог вспомнить какие-нибудь интересные детали. – Да, бывали они в нашем храме. Но тогда много юродивых было. Сейчас что-то перевелись. Любовь русских людей к юродивым понятна. Ко многим сторонам нашей жизни нельзя относиться без юродства. Вот только юродство Христа ради теперь большая редкость. Таких, как Николка и отец Михаил, нынче не встретишь. Многое изменилось в наших храмах. Прежнее большинство бедно одетых людей стало меньшинством. В столичных церквях появились сытые дяди в дорогих костюмах с супругами в собольих шубах. Вчерашние насельники коммунальных квартир вместе с некогда счастливыми обладателями номенклатурных спецпайков выходят из церкви, приветствуют «своих», перекидываются с ними несколькими фразами и гордо вышагивают к «Мерседесам» последних моделей, чтобы укатить в свои многоэтажные загородные виллы… Я не завидую разбогатевшим людям и желаю им дальнейшего процветания и спасения. Многие из них, вероятно, прекрасные люди и добрые христиане. Вот только когда я сталкиваюсь на паперти с чьими-то холодными стеклянными глазами, почему-то вспоминаю Николку с его кротким, застенчивым взглядом, словно просящим прощения за то, что он есть такой на белом свете, и за то, что ему очень за нас всех стыдно. Где ты, Николка? Жив ли?

Весомый аргумент в споре.

Весомый аргумент в споре.

Я давно уже перестал спорить о вере. С семинарской скамьи мы (тогда нас была группа семинаристов) увлеклись сектоведением. У нас был преподаватель сектоведения и наш лидер - Юлия Вячеславовна, из-за внушительного возраста имевшая прозвище от студентов «Бабушка». Она-то и подсказала, где можно практически узнать, что такое секта. Мы встречались с представителями разных направлений, дискутировали, доказывали. После, когда уже был диаконом, продолжил эту деятельность. Еще несколько лет мне понадобилось, чтобы понять, что в споре Истина не рождается. Если человеку рассказать о Боге, почти наверняка он ничего не поймет, потому что Бога можно только показать. Вернее Он Сам человеку может открыться. И я заметил, что добрый разговор после молитвы и с молитвой гораздо результативнее, чем объективная победа в дискуссии. К чему это я. Недавно узнал, что один человек, знакомый, ходивший непродолжительное время в храм, практикует восточный оккультизм (я вообще современные восточные практики отношу к оккультизму. А не современные? К сатанизму). И я вспомнил как трудно было с ним говорить о Боге. На каждую реплику - «а я думаю», «а я считаю». И как-то взгрустнулось: сколько человек теряет из-за «многоумия», нежелания постигать, потому что это может обличить его жизнь, принесет боль осознания. А меняться не хочется. Почему не хочется? Потому что не знает, что он приобретет, вернее, Кого приобретет. Его жизнь с ее слабостями, радостями, заботами - это то, что у него есть сейчас. Жизнь со Христом для него - непонятная перспектива. Спорить, доказывать что так лучше - бесполезное дело. А вот молитва о нем и добрые разговоры могут многое изменить. У тебя есть такой друг, родственник, знакомый, о котором ты волнуешься, потому что он не знает Истины? Не нужно спорить, доказывать, язвить, навязывать. Потрать эту энергию на молитву. Попроси Бога о нем: «Господи, я знаю что Ты любишь его, и мне он важен. Прошу Тебя, если на то будет Твоя святая воля, просвети его Светом Истины Твоей». Лучше один вздох в молитве о заблуждающемся, чем тысячи вздохов в спорах.

Человека уж нет, а память о нём жива.

Человека уж нет, а память о нём жива.

- Бабушка, а зачем ты здесь яблоньку посадила, ведь тут все ходят, они же с неё яблоки рвать будут! - для того и посадила здесь, у дорожки, чтобы все кто проходит, могли яблочком угоститься. Ты вырастешь, меня не будет уже, а яблонька будет людей радовать. - И рябинку за огородом для того же посадила? Чтоб она людей радовала? - И рябинку для того же, внученька. - А берёзки вдоль поля для чего мы с тобой сажали? - В берёзках грибы расти будут и пастух наш отдыхать будет и коровки его. - А черёмуху у ручья? - А черёмуха по весне белым цветом цвести станет - красиво будет - людям на радость. - А ёлочки? Помнишь сколько ты их тогда в лесу посадила? я до столько даже считать не умею! - Да, помню конечно - 365 штучек высадила - ровно столько сколько дней в году. Они годика через три подтянутся, окрепнут, хороший лес будет. Сколько я себя помню - с раннего детства - моя прабабушка сажала деревья. Берёзки, рябинки, яблоньки. В поле, вдоль тропинок, за деревней, у колодца - везде, где их зелёная свежесть и вкусные плоды могли пригодиться людям. Выращивала из семечек саженцы лучших яблок, пестовала и ухаживала за ними, пока они не входили в пору саженца, а потом аккуратненько переносила на место, где той яблоньке надлежало расти. Давно уже нет в живых моей любимой прабабушки, а деревца её живут - большие уже стали, сильные - хранят память о той, которая их здесь посадила. У моей прабабушки была нелёгкая жизнь. Родилась она в 1903-м году в небогатой многодетной семье и уже с 11 лет жила и работала "в людях" - за хлеб. была она старательной, работящей - все дела в её руках спорились да ладились. Как пора пришла - жениха она себе сама выбрала - по душе да по сердцу. Жили с суженым душа в душу, без ссор и раздоров. Пока чёрным вороном не налетела беда. 22 июня 1941-года, пришла страшная весть - война... В тот же день призвали молодого комсомольца Марка Фёдоровича (моего прадедушку) защищать родную землю. И осталась Катерина Николаевна одна с пятью детьми мал-мала меньше одна. А через 4 месяца пришла похоронка............... Нет больше её ясного сокола, нет кормильца и защитника, погиб в бою... И упасть бы горем сломленной, и завыть бы в голос, да нельзя - надо детей поднимать. Собрала она всю волю в кулак и стала жить дальше. Потом были и голод и холод и эвакуация аж в Сибирь, на реку Чусовую - в самую тайгу. В маленькую деревеньку с жутким названием Могильное. Оказалось и там люди живут... Ничего, прижились.. Выжили. Выстояли, а после войны в родные места вернулись. Старшие дети подросли - помощниками стали. Вместе подняли разбомбленный врагами дом, наладили немудрёное хозяйство и стали жить в труде и по совести. Послевоенные годы были тяжёлыми, много работать приходилось. Но работы Катерина Николаевна никогда не боялась и детей учила ни на кого не надеяться, а самим для себя трудиться. В то время их хозяйство считалось одним их крепких, не смотря на то, что замуж прабабушка так больше и не вышла, хотя многие сватались к красивой работящей вдове - любила она своего суженого и верность ему сохранила на всю жизнь. Дети выросли. Женились, внуки пошли. Только одна дочь - Евдокия - замуж выходить не стала - решила с мамой остаться, чтобы в старости быть ей помощницей и утешением. Забрала она её в Москву. Только там прабабушке тяжко было... Просилось сердце в родные места, к земле и простору. Каждое лето привозила дочь престарелую маму на её родину, где жил теперь её старший сын с семьёй - мой дедушка. Вместе с прабабушкой часто уходили мы в лес, в поле, собирали травки, грибы, ягоды. Кажется не было для неё и для меня любимее дела, чем ходить по знакомым тропочкам, и вдыхать воздух родного края. Много интересного и заветного тогда мне прабабушка поведала. И о травках целебных, и о деревцах полезных. И о людях и их судьбах. Никогда не злилась она, не сквернословила, кажется и слов плохих в голове не держала никогда. Если встречался дурной человек - спокойно говорила ему: "Иди, ступай своей дорогой откуда пришёл" - он и шёл себе дальше... Никого не осуждала и не обсуждала. Жила просто, но с достоинством. К детям своим строга была и требовательна, но по уму да по толку. И они, сами деды уже - её любили и почитали беспрекословно. Питалась простой растительной пищей, без дела сидеть не любила - всегда её руки были заняты то рукоделием, то каким-нибудь делом по дому. А рукодельницей была - каких поискать! И шила, и вышивала, и вязала, и строчку делала - как мало кто может. А больше всего она любила живые растения. Деревца, травки, кустики - всегда повторяла, что они тоже живые и слышат и понимают всё. И нельзя их губить и ломать. И детям своим, а потом и внукам и правнукам этот завет крепко внушила - нельзя без толку живые деревья губить! Любила моя прабабушка повторять фразу: "Живи просто и доживёшь годов до ста." И добавляла: "Вот я просто живу, потому и не умираю". До ста лет Катерина Николаевна не дожила всего 4 года. Ушла из жизни в 96 лет.... Человека уж нет, а память о нём жива. В деревьях, которые он посадил, в словах и напутствиях, в поступках и делах. И во внуках и правнуках, которые продолжают и преумножают наш род. Потому что простая жизнь правдой крепка, и память о ней поэтому крепкая. (Памяти моей прабабушки - Бойцовой Катерины Николаевны посвящается) Автор: Наталья Бутова

Показано 1-9 из 30 рассказов (страница 1 из 4)